Сливовое дерево
Шрифт:
— Но зачем? — удивилась Кристина. — Я не боюсь, что меня поймают. Всегда можно пустить слезу и сказать, что я выскочила остыть после ссоры с родителями.
— Мужчина на улице поздней ночью вызывает меньше подозрений, а для женщины это опасно. Никогда себе не прощу, если с тобой что-нибудь случится.
— А как же ты? Если у тебя проверят документы…
— Если гестапо заявится в город посреди ночи, — перебил он ее, — я услышу шум машин и успею убежать и спрятаться.
— О, — протянула Кристина, поддразнивая его. — Думаешь, я не умею бегать?
— Не так быстро, как я.
— Давай наперегонки? — она встала и высвободилась из его рук.
— Nein, —
— Ach nein? — улыбнулась она. — Ну уж нет, такие заявления не сойдут тебе с рук.
Он встал и крепко обхватил ее за талию.
— Ну тогда беги, — согласился он. — Я за тобой.
Она попыталась вырваться из его объятий, но Исаак крепко удерживал ее.
— Так нечестно.
— Видишь, какая ты беспомощная.
— А все из-за тебя.
Когда губы их слились в поцелуе, все переживания по поводу бегства и укрытия растаяли.
Неделей позже уверенность Кристины в своих способностях перехитрить гестапо получила сокрушительный удар. Она подслушала, как фатер говорил мутти о друге, с которым он когда-то работал, — католике, женатом на еврейке.
— Я была в коридоре, — рассказывала Кристина Исааку. — Не знаю, почему я не вошла в кухню. Родители не пытались понизить голос. Я просто почувствовала…
— Вину? — подсказал он.
— Скорее страх.
— Что сказал твой отец?
— Его друг поехал на поезде в Штутгарт на день рождения к сестре. Когда он вышел на платформу, его остановил человек в штатском и представился сотрудником Geheime Staatspolizei, тайной государственной полиции. Он поинтересовался, откуда и куда направляется друг отца. Тот показал свой паспорт, и полицейский препроводил его в здание гестапо, расположенное напротив железнодорожного вокзала. Там второй сотрудник отобрал у папиного друга подарки для сестры — чай с мятой с их собственного огорода и банку с козьим сыром. Представляешь, беднягу обвинили в том, что он все это украл! Кроме того, гестаповцы заявили, что ему больше не позволяется ездить на поезде, и предупредили, что если его еще раз увидят на станции, то вместе с женой-еврейкой отправят прямиком в концентрационный лагерь.
— Ты хочешь сказать, — осторожно спросил Исаак, — что больше не будешь со мной встречаться?
— Вовсе нет. Я ничего не хочу сказать. Просто хочу предостеречь тебя: Vater говорит: гестапо знает все.
— Ты слышала сообщения по радио? — поинтересовался Исаак. — Закон теперь требует, чтобы все использовали официальное приветствие Heil Hitler.
— Слышала, — вздохнула она. — Все вскидывают руку и делают, что им велено.
— А ты? Ты тоже делаешь, что велено?
Кристина всмотрелась в его лицо. Обидится ли Исаак, если она ответит «да»?
— Поначалу это казалось мне смехотворным, и я отказывалась подчиняться. Но после того, как я услышала историю про папиного друга…
— Лучше повиноваться, — согласился он. — Не нужно привлекать к себе внимание.
Через два месяца они стали встречаться в винном и овощном погребе, прорытом в склоне холма. Поросший деревьями и кустарниками пригорок тянулся за рядом лавок и кафе на другой стороне дороги, пересекавшей конец улицы, на изрытой колеями лесистой местности, прорезанной речкой, на которой стояла зерновая мельница. Хозяин погреба герр Вайлер делил его с владельцами ресторанов и кафе. Исаак легко
Как ни хотелось влюбленным открыть кран бочки и попробовать вино, они ничего не трогали. Они были рады, что нашли приют в этом укромном месте, защищавшем от холодных осенних ветров, где могли разговаривать и целоваться, не беспокоясь о том, что их увидят. Кристина брала из дома короткую свечу, тонкая струйка серого дыма от зажженного фитиля поднималась к неровному потолку и через квадратное вентиляционное отверстие исчезала в ночи. Иногда Исаак приносил сыр и фрукты или куски маминого фирменного сливового пирога. Молодые люди переворачивали пустую винную бочку, накрывали ее красно-белой клетчатой скатертью, и овощной погреб превращался в уютное любовное гнездышко.
В то время как внешний мир погружался в хаос, они укрывались в сухом, хоть и с земляным полом, помещении, болтали и смеялись, раскачиваясь в такт мелодии, которую напевал Исаак, строили планы на будущее, когда белый свет излечится от сумасшествия, молясь о том, чтобы это случилось поскорее. Но шли недели за неделями, и влюбленные стали сомневаться, наступит ли когда-нибудь такое время.
— Они заявляют, что это непосредственная реакция на убийство сотрудника германского посольства польским евреем, — рассказывал Исаак в конце ноября, когда молодые люди обсуждали последние события. — Но мы с отцом считаем, что все заранее спланировано. Это были не разгневанные мирные жители, а переодетые в штатское эсэсовцы. Кто еще мог громить принадлежавшие евреям лавки и избивать евреев на улицах?
Они сидели на расстеленных пальто, опершись на ящики с картошкой. Кристина подогнула под юбку ноги, спрятав их от стелющегося по земляному полу холода. Исаак одной рукой обнял ее за плечи и положил подбородок ей на макушку.
— В газете были фотографии горящих синагог в Берлине, — сказала Кристина.
— Они называют это Kristallnacht [29] из-за разбитых стекол. Девяносто одного еврея убили, двадцать тысяч бросили в тюрьму.
Кристина взглянула на него с удивлением.
29
Kristallnacht — Хрустальная ночь, или Ночь разбитых витрин (нем.) — еврейские погромы в ночь с 9 на 10 ноября 1938 г.
— За что? Они оказывали сопротивление?
— Кто знает? Эсэсовцам не нужны причины, — Исаак стиснул зубы и поскреб каблуком ботинка по темной утрамбованной земле, словно хотел пнуть кого-то. Если и дальше так пойдет, Гитлер изгонит евреев из Европы. Родителям пришлось забрать Габриеллу из школы: теперь еврейские дети не могут учиться в немецких школах, — в его голосе звучали одновременно гнев и скорбь. — Мне пришлось бросить университет. Родители тратят свои сбережения, чтобы как-то кормить нас. Когда я иду в бакалейную лавку, мне кажется, что за мной следят. Я не могу сопротивляться. Я бесправен, лишен всех возможностей. Мне не позволят получить образование или устроиться на работу. Я останусь без средств к существованию. Я люблю тебя, Кристина, но как ты будешь жить со мной?