Сломанная подкова
Шрифт:
У воронки ничком лежит боец. Доти осторожно-словно боясь разбудить, перевернул его, узнал. В густых черных волосах запеклась кровь, из угла рта еще течет багровая струйка. Глаза приоткрыты. Молодой комсорг полка, которому Доти подарил старую свою планшетку— пусть комсорг хоть чем-нибудь отличается от других бойцов. Звания у него еще не было. Черноглазый балагур-заводила. Где бы ни останавливался парень, всегда возле него образовывался круг. Комсорг знал несметное количество прибауток, веселых рассказов и анекдотов. Видимо, и сам сочинял, потому что невозможно запомнить столько.
Из нагрудного кармана комсорга
Покажу в полку, подумал Доти, может, кто-нибудь отгадает. Кроме этой тетради стихов, у убитого в карманах ничего нет. Жаль, если не удастся установить его имя — безымянный поэт навсегда останется в «без вести пропавших».
Послышался гул самолета. Доти заторопился к окопам. Усталые бойцы расчищали и углубляли их. В утреннем небе плыл один-единственный разведчик «фокке-вульф». Уже привыкли: «рама» летит — беду кличет». Надо сделать на дне окопа «могилу князя». Кабардинцы, когда хоронят, в стенке могилы делают глубокую нишу, куда и кладут покойника. Снаружи все закладывают кирпичом, образуя склеп, в котором предстоит покойнику первый допрос. Для князей такие ниши делают низкими, чтобы покойник, сославшись на тесноту, мог избежать встречи со «следователем», посланным аллахом.
Немец-разведчик приближался. Он летел невысоко. Немцы знают, что с земли им ничто не грозит. «Рама» делает разворот. Сейчас ударит. Бомб у нее немного, но все-таки береженого бог бережет. Пригнулись. Немец прицеливается. От самолета отделился какой-то предмет. Затем о землю глухо что-то ударилось, но не взорвалось. Не бомба ли замедленного действия? Проходят секунды — взрыва нет. Послышался нетерпеливый голос:
— Воллаги, это не бомба!
— Не подходить! — Доти вскинул бинокль. Из земли торчат две доски. Странный предмет. Вылез из окопа сам и пошел посмотреть. Самолет уже улетел.
Это был самый обыкновенный гроб из неструганых досок. Снаружи он перетянут телефонным кабелем. Впрочем, крышка отскочила от самого гроба и теперь валялась отдельно. На крышке Доти прочитал написанные мелом слова: «Слепой полет комиссара». «При чем тут комиссар?» — удивился Доти, подходя не без робости к гробу. Забыв об осторожности, выскочили из окопов, подбежали к гробу и бойцы.
В гробу лежало искалеченное человеческое тело. Ноги втиснулись в грудную клетку, голова оказалась как бы без шеи, глаза выпали из орбит. И все же можно еще было узнать (и Доти узнал) бывшего батальонного комиссара Солтана Хуламбаева. Вокруг мертвого комиссара в гробу лежали кипы листовок.
Страшная смерть! Неужели Хуламбаева положили в гроб живым? Кровь на стенках досок не оставляет сомнения. Среди кипы листовок Доти нашел издевательское письмо, написанное наспех, наверно, перед самой «отправкой» комиссара, кем-то плохо знающим русский язык:
«Я комисар везет свои част листофка, чтоб приводить кавалеристов немецки плен. Прошу оказывайт мне вся-шеска содейства...»
Доти
В безлесной степи из крышки гроба бойцы сделали надгробие и вывели надпись: «Здесь покоится прах незабвенного батальонного комиссара Солтана Хуламбаева. Носи его имя, курган!»
После похорон Солтана Хуламбаева Доти собрал защитников кургана. Он напомнил им о возможной атаке со стороны противника. Не могут немцы успокоиться, пока не сбросят нас с этого кургана. А сбросят — пойдут дальше. Курган Лысый для них — бельмо на глазу, которое мешает видеть мир, поэтому жди хирургической операции по удалению бельма. А чтобы сохранить это бельмо на глазу врага — одно средство: стоять насмерть! Доти зачитал листовку, вынутую из гроба. Гитлеровцы обращались к воинам Кавдивизии со словами: «...победоносные германские войска скоро водрузят знамя на Эльбрусе. Кто не слепой, тот видит: близится час нашей победы. Если не хотите быть раздавленными, торопитесь переходить на нашу сторону. Вы сохраните свою жизнь». В скобках значилось: «Комиссары и иудеи могут не беспокоиться. Мы их в плен не берем».
— Отдавать легко,— сказал комиссар бойцам,— забирать трудно. Вот курган, будь он неладен,— как трудно было его вернуть. А возвращать сколько еще надо? Ничего! Все заберем! Пядь за пядью, курган за курганом, каждый кусок земли. Только придется кровью поливать эти куски, слезами смочить. Сталин оттого и требует от нас: ни шагу назад! Стоим же мы? Немец долбит с воздуха — мы стоим. Немец танками утюжит — мы стоим. Значит, можно стоять? Надо только срастись с землей. Земля наша — она нас любит, она — родная наша, не хочет расставаться с нами, молит слезами, чтобы мы защитили ее от врага. Одна казачка спросила нас: где остановитесь, земля не безгранична? На ее вопрос Сталин ответил: стоять насмерть! Нам досталось защищать казачьи степи. Земля общая, советская. Мы все — советские. Стойте, ребята. Стойте, мои родные...
— Честное комсомольское, наши ноги назад не пойдут! — сказал боец с маленькой полоской черных волос на верхней губе. Юноша еще ни разу не брился, поэтому волосики были длинные и редкие. Его воспаленные от бессонных ночей глаза горели. Доти вспомнил этого минометчика в бою. Парень поставил ротный миномет между ног и, прижав его коленками к земле, сажал в ствол мины, похожие на скворцов. Бросит мину — и смотрит, куда она летит. В цель — так в цель, мимо — даст поправку наугад, без прицельного приспособления.
Пообещав не задерживаться в тылу, Доти пошел на НП полка, чтобы написать политдонесение. Было о чем писать! Он прихватил с собой все листовки и немецкую фальшивку, хотел показать все это комиссару дивизии, с которым еще не успел созвониться. Да по телефону обо всем и не расскажешь. Гроб с телом Хуламбаева потряс его. Он повторял в душе: каждый час жизни теперь — дар судьбы, награда, ибо я взял у немца такой задаток и за себя и за Солтана, что готов умереть с песней на устах.
НП полка расположился на старом току. Скирда старой пожелтевшей соломы служила наблюдательным пунктом. На нее взбирались по лестнице. В углублении, сделанном в соломе, сидел Якуб Бештоев с биноклем и вел наблюдение.