Сломанная подкова
Шрифт:
— Наши тяжелые орудия были нацелены куда надо. Дай только команду, мы бы так ухнули, немец штанов бы не удержа л... Я, конечно, не стоял на вершине горы, чтобы передо мной были открыты все склоны... Опередить бы противника на час, ударить по скоплению из всех видов оружия... Конечно, в глазах всего мира мы — жертва агрессии, коварного обмана. Моральный фактор... После войны найдут и виновников первых поражений. Вот увидишь.
— Я не увижу,— спокойно сказал Доти.
— Ты что, не веришь, что победим?
— Верю. Но я-то этого не увижу.
— Не понимаю. Всюду повторяешь: победа будет за нами, враг будет разбит, а говоришь — не увижу.
— Я скоро
— Это уже не по-комиссарски. Упадочничество какое-то. Наоборот, ты должен бросать в сердца людей живое слово надежды — победим! А ты — «не доживу». И как ты можешь знать, что погибнешь?
— Это долго объяснять. Однажды я пережил уже смерть. Меня спасли верные люди. Тогда я поклялся отдать возвращенную мне жизнь, но не просто, а взяв за нее десяток жизней моих врагов — не меньше. Потому-то я и принимаю всей душой приказ Сталина. Стоять насмерть! Я готов... Одного боюсь — как бы бомбой не убило меня. Тогда рухнет моя надежда. Нет, я хочу в бою, в схватке. Я бью его, он бьет меня, я падаю, он падает, я истекаю кровью, он тоже, я добиваю его, он меня...
— Сумасшедший комиссар!
— Иначе я не хочу. Пойду во второй эскадрон приказ читать. Проведу беседу, брошу клич: кто хочет рядом со мной стоять насмерть — выходи! Думаешь, не найдутся люди?
— Найдутся. За комиссаром пойдут. Но ты же погубишь их. Война — это искусство. У нее своя теория и своя практика. А искусства погибать — нет. Нет и такой теории. Воевать — не значит идти на гибель.
Апчара слушала, не сводя глаз с комиссара. Только сейчас она поняла, почему сюда рвалась Узиза, несмотря на свою беременность. Узиза, видимо, знала о настроении своего мужа и хотела ему внушить стремление к жизни, показаться мужу, чтобы он видел: будет наследник, которому принадлежит часть жизни. Он должен думать еще и о нем.
Бедная Узиза уехала, не достигнув цели.
— Я иду не погибать. Но я иду с готовностью отдать жизнь, взяв за нее максимальное количество жизней врага. Я иду с мыслью погибнуть в бою, чтобы ты увидел победу... Я не забочусь о том, как выжить в этой войне... Такая забота отдалит час победы..,
— То, что ты сказал, я списываю...
— За счет войны,— вставила любимую фразу Ап-чара.
— Нет, за счет выпитого. Видишь, комиссар покраснел. Он не только своих мыслей не таит, он не может скрыть и того, что выпил. Все у него на виду.
— Ладно, оставим теорию, капитан. Давай с тобой выпьем за Апчару...
Локотош подхватил:
— За Апчарочку кинем чарочку!.. С удовольствием.
— Будь здорова, Апчара! Твои глаза самим аллахом созданы, чтобы видеть не гибель людей, а их победу. Я пью до капли...
Комиссар выпил залпом и пошел на передний край.
ЯЗЫК ВОЙНЫ
Немцы прекратили на время свои атаки, наступила тишина, и называлась она передышкой. Но никто и не думал переводить дыхание. По всему фронту дивизии кипела подготовка к новому бою. На самом переднем крае приводили в порядок окопы, углубляли их, проделывали новые ходы. Пополняли боеприпасы: снаряды, мины, противотанковые патроны. Из тылов подходили к передовой новые подразделения. На танкоопасных направлениях устанавливались и маскировались противотанковые пушки. Пришлось освоить даже такое не совсем военное дело, как расчистка колодцев,— не хватало воды ни людям, ни лошадям, ни автомашинам, ни станковым пулеметам. Командир полка приказал выкопать четыре новых колодца.
Приказы отдавались по телефону, все они шли через Апчару, через ее коммутатор. Но не всегда она понимала, о чем речь.
Локотош
Кое-что Апчаре объяснял солдат-связист Адамоков, постоянно находящийся вместе с ней на пункте связи.
— Коробки—это танки, ежи—броневики, папиросы— снаряды. Или, например, командир дивизии дает указание артиллеристам и минометчикам, что норма высева удваивается. Это означает, что надо иметь по два боекомплекта. Или, например, смешно звучит по телефону:
«Катя просит черные пятна».— «Даю черные пятна»,— отвечает голос и называет цифры. Это гвардейские минометы требуют координаты, по которым выпустят свои залпы...
Апчара с интересом слушает, изучает язык боя. Вспоминает слова капитана Локотоша: «Война — это искусство, у нее своя теория и своя практика». «Хорошо быть связисткой,— подумала Апчара,— понимаешь язык войны».
Ночь от ночи тревожнее. Вдалеке закудахчет пулемет, наш пролает ему в ответ. А самое противное — методический огонь. Через каждые пять минут — снаряд, чтобы изнурять наших бойцов, не дать им заснуть. Но бойцы и так не спят, им приказано бодрствовать. Лишь перед утром разрешается им вздремнуть. А немец знает свое: ритмично, ни на секунду не опаздывая, сотрясает ночную тишину взрывом снаряда. Потом при свете ракет увидел немец походную кухню, едущую к переднему краю, обрушил несколько залпов. Локотош ночью пошел искать, на чем теперь подвозить пищу, а ракеты так освещают все вокруг, что не только кухню, и пешехода увидишь.
Утром ждали атаки. Апчара посматривает на солнце. На своей ферме она точно умела узнавать время по солнцу и по горам. А здесь кругом степь. Скачи куда хочешь. Не то что гор и ущелий, нет вокруг ни оврагов, ни холмов. То, что Локотош называл Лысой горой, или высотой двадцать пять, имеющей важное тактическое значение,— это вовсе не гора, а продолговатый холмик, и, что правда, то правда, лысый. По этим степям хорошо скакать на лошади в мирное время. Но как достается бедным животным теперь... Увидел бы их Бекан, расплакался бы от жалости. Ни воды, ни корма. Тут еще самолеты... сколько уже убито.
Раннее утро занимается над степью, а как по солнцу узнаешь время, если нет гор. Часов у Апчары, как и у Адамокова, нет.
Но у кого-то есть часы, и ходят они очень точно.
Внезапно содрогнулась земля, воздух наполнился грохотом и гулом — начался артобстрел. От земли к небу поднялись черные султаны разрывов. Их верхушки надломились, показывая направление ветра. Дым клубится разного цвета. Капитан Локотош умеет по этим цветам
узнавать, какой снаряд фугасный, какой осколочный, а какой термитный. А зачем это знать? Вон комиссар уж там, где заволокло дымом и пылью. У коммутатора работает Адамоков, сменивший Апчару. Он ловко втыкает штепсель, отвечая: «Готово», «Есть», «Даю». Линии работают хорошо. Скоро какая-нибудь из них оборвется, тогда Адамоков побежит ее исправлять. У аппарата останется Апчара.
В воздухе с мгновенным нарастанием послышался рев самолетов. Бомбардировщики. Апчара различает на их боках жирные черно-белые кресты. Летят низко, не боятся огня. Ведущий лег на крыло, нырнул, и из него посыпались черные бутылки. К разрывам снарядов присоединились разрывы бомб. За ведущим начали нырять и все остальные самолеты. Самолеты пошли по кругу. Утюжат наш передний край, черный дым застлал половину неба, ветер доносит едкий смрад. Адамоков у коммутатора заволновался, задергался. Тычет штепсель в гнезда, а связи нет. Линия порвана. Этого надо было ждать.