Сломленное поколение

Ace Diamond

Какое это имеет значение? Он мертв. Ты сам в состоянии решить для себя, был ли Дэлмер проходимцем, или же это была самая настоящая фуга. Но одно я знаю точно: он не хотел убивать невинных. Забудем про Мадлен, Аннет и Хилари. Забудем про поджог. Не появись я – ничего бы не было. Каталина просто прикончила бы себя. Все эти сиротки и старушки так или иначе пропали бы, исчезли в своем одиноком мирке. Если никто не замечает твоих страданий, никто и подавно не заметит твоей кончины. Понимаешь? Выключи диктофон.  Зачем? Я сказал – выключи…свой…сраный…диктофон. И трое парней в масках, с ходу стреляющих в изумленных посетителей. Эллисон Чейс, со всем ее шаблонным вниманием, часто повторяла одну фразу так, словно чеканила мантру: "Я совершенно здоров. Я всегда успешно справлялся с паникой. Плавно дышу и расслабляю мышцы. Я в безопасности". Наверное, она хотела, чтобы я пользовался подобной словесной комбинацией каждый раз, когда испытывал непреодолимое желание вытащить подгузники из корзины пустоголовой мамаши. Чихнуть на листья салата. Или же опрыскать ядом для насекомых свежие круассаны того толстяка, при одном взгляде на которого пропадал даже самый дерзкий аппетит. Я не знаю, почему трое ребят, забежавших в "Онтарио" открыли стрельбу, но наверняка я знаю одно: пятна крови с рубашки "Энрико Монти" уже не вывести. Да и оживить Паркера Уильямса вряд ли кому удастся. Когда речь идет о смерти, такое бесспорно философское, многозначное понятие "жизнь" нивелируется до уровня физическо-химических процессов. Когда мы говорим о живом человеке, мы наделяем его достоинством, разумом, моралью и духовностью. А потом просто труп. Кусок мяса, если хотите. Журналист – больше не журналист. И это не моя утрата. Бармен – больше не бармен. И это не моя утрата. Я сижу на полу у барной стойки, но не боюсь. Время превращает нас в камни. Бесчувственные, жизненепроницаемые ископаемые. Кто-то назовет это опытом. А мне кажется, что кто-то отнимает мои переживания. Феникс (так двое других называли своего приятеля) схватил совсем юную девушку,

которая еще несколько минут назад спокойно потягивала пиво с четырьмя усатыми дальнобойщиками, и повел в сторону туалета. Сомневаюсь, что речь идет об изнасиловании. Мы живем в непонятном мире, но вести обстрел невинных жителей с целью просто потрахать шлюх в уборной – это слишком. Даже для меня. Однажды Эллисон спросила: – Чего ты боишься больше всего? Я сказал, что не знаю. Может быть, стать обыкновенным. Среднестатистическим парнем из офиса "Фэнни Мэй", безучастно вылизывающим задницы жирных потаскух, изголодавшихся по новым займам. Или типичным задротом из "Федекс'а", который каждый день стучится в чужие двери и просит расписаться в графе "получатель". Лучше уж быть никем. И дело вовсе не в том, что люди, вкалывающие на "Воллмарт", или "Интел", или "Уолт-блядь-Дисней" живут в том дне, когда они подписали контракт. Выполняют монотонную работу, которую презирают настолько, что готовы стрелять в воздух в надежде погубить кого-то, кто живет чуть лучше них, вроде как неумышленно. Нет. Все дело в системе. Она питается такими выродками. Никаких грез, мечтаний, амбиций. Никакой цели. Встал на поток – не слезай с конвейера. В противном случае – убогие рекомендации, бутылка, клей, "крокодил", кодеин, могила. Подставляя очко под дуло системы, не забудь позаботиться о скоропостижной панихиде. Система продумает все за тебя, пока ты засыпаешь над бумагами в кабинете, или за рулем служебного авто. Тебе нассали прямо в гиппокамп. И отныне ты – аппендикс. Ненужный, потерявшийся рудимент, придавленный перманентным dеjа vu. И ты забыл, что аппендикс важен не меньше правой руки. Ты можешь без него жить, но не "так, как все". Посмотри на себя, Эллисон. К концу подходит третий десяток. Что ты можешь сказать о своей жизни? Ты – ее ошибка. Антагонист. Вялотекущая форма существования материи. Из тебя высосали все переживания. Вот чего я боюсь – что подобное случится и со мной. Быть камнем при жизни – не то, чего я хочу. Да и камни "на память" меня не прельщают. И я вновь ощутил на себе этот взгляд. Психотерапевтический калькулятор в очередной раз взялся складывать и умножать все сказанной мной. Я не знаю, к какому выводу пришла доктор Чейс после столь нелицеприятной бравады. И не хочу знать. Ее мозг, как объект сексуальных фантазий, от этого только выигрывает. Улов трех обезумевших парней, одного из которых зовут Феникс, составил пятьдесят четыре человека. Семь заложников уже приступили к смене цвета кожи. Два огромных окна "Онтарио" завешены плакатами с надписями, переливающимися то красными, то синими огнями: НИКАКИХ ПЕРЕГОВОРОВ ДО НАШИХ ДАЛЬНЕЙШИХ УКАЗАНИЙ. МОЖЕТЕ ОТСОСАТЬ. Ни полиции, ни кому-либо еще неизвестно, что происходит внутри. Рисковать жизнями уцелевших в этой бойне никому не хотелось. Наверное, не я один с легким трепетом разглядывал дисплей своего мобильного, надеясь увидеть хотя бы одно деление, указывающее на наличие связи. Но Феникс и компания оказались неглупыми ребятами и прихватили с собой экранирующие электромагнитные панели, использующие пассивное блокирование сигналов сотовой связи. Деревянные панели с тонкими пластинами из никель-цинкового сплава блокируют до девяноста семи процентов излучения радиоволн. Помните? Презервативы тоже выручают в девяноста семи случаях из ста. Нехитрое приспособление, оставившее напуганных людей без любимого аппарата. Не знаю, что их больше расстраивает: скорая кончина, или неполадки со связью? Та девушка так и не вернулась из туалета. А один мужчина, возомнивший себя спринтером того же калибра, что и Усэйн-мать-его-Болт, решил выскочить на улицу прямо сквозь окно. Хаос – дело одной секунды. Вспышка… Глава четвертая "Конформизм памяти" Тяжелые серые стены. Мне хочется поднести руку к лицу, но как будто не хватает воли, запасы энергии на нуле, а резерву взяться неоткуда. В таком состоянии понимаешь, что тебе и так неплохо. Это случается постоянно: синица в руке набирает колоссальную массу, когда разум выплевывает осознание недосягаемости манящего журавля. Птенец в твоем кулаке становится просто необъятным, сжать его больше нет шансов. Мы всегда принимаем за счастье что-то другое. Не то, чего мы хотели. Наши мечты откормлены в неволе. И больше никакой мотивации. Я даже не могу вспомнить, зачем мне понадобилось поднимать эту сраную руку весом в тонну. Нейтральные, безразличные стены сбивают с толку, сознанию не за что ухватиться. Никто не борется за мое внимание. Никто и ничто. Я помню, как какой-то толстяк рванул в сторону окна. Что это было? И мне грустно. Не по себе. В этой кровати столько тоски, что кажется, будто она всасывается в спину и разливается по телу, согревает его легкой тревогой. Волнение испаряется литрами, здесь пахнет смятением. Дисфория. Помогите мне… Закрытые глаза выдают больше образов, чем реальные стены, окружившие мое тревожное ложе. Девушка в белом халате. Белый стаканчик в капкане тощеньких пальцев. Маленький сосуд наподобие тех, которые заполняют "пёрпл-дранком". Кодеиновым коктейлем. Дверь открывается и закрывается. И я вижу это с закрытыми глазами. Какой-то старик протягивает к моей голове свои сморщенные конечности, обтянутые белыми резиновыми перчатками. Свет карманного фонарика. Отслоение сетчатки. Фрагменты памяти, или клетки воображения. Неважно. Так действуют нейро…нейролептики. Нужно прийти в себя. Вернуться в свое сознание. Эти недоноски крадут мои переживания. Я вижу осколки, завернутые в бумагу. И кровь, кровь, кровь. "Он уже три дня в сознании". "Не могу сказать со стопроцентной уверенностью, но кажется, он галлюцинировал". "Как его зовут?" "Доктор Олдман контролирует ситуацию, детектив". "Нейролептический дефицитарный синдром". Судя по обрывкам доходящей информации, я прикован к кровати более двух недель. И последние четыре дня подаю признаки жизни. Это хорошие новости. Учитывая, что мои пальцы постепенно возвращают себе былую подвижность. Я наконец-то смог разглядеть лицо девушки, приносящей мне таблетки. Точнее ее скулы, тонкие губы и огромные глаза. Несимметричное обаяние. Хотя нет, скорее, отвращение. Я не знаю. Каждый раз, когда я проглатываю разноцветные колеса, это неземное создание без вторичных женских половых признаков, своим писклявым неуверенным голоском просит открыть рот, чтобы убедиться: Тайлер/Сэт/Марвин был несомненно хорошим и чрезвычайно послушным мальчиком и не спрятал таблетки за щекой, или под языком. Я – ее мечта. Если, конечно, она хотела работать, насколько я понял, медсестрой в психиатрической лечебнице. И ее мечта открывает рот, чтобы дать понять заботливой мамаше – ее синица все делает правильно. Постепенно набирает вес, расправляет прозрачные крылья и отправляется навстречу скалистой голгофе. Так она кормит свою идею. Свою высшую цель. Тощая, постоянно трясущаяся бездарь. Я бы пожалел ее, возможно, и поимел бы. Если бы не ремни, приковавшие и без того ослабленный организм к кровати. Так легко спутать надуманную беспомощность с реальным бессилием. Я уже отнес свою неповторимую личность к безвольным ребятам, которые не в состоянии не то что бросить курить, а даже поднять конечность, чтобы потрогать покрывшуюся густой бородой физиономию. Но правда такова: я не должен шевелиться. Остается лишь узнать, почему. Не самое приятное осознание. Но правда никогда не будет чем-то приятным. Всего лишь констатация фактов о поглощающей вас действительности. Можете назвать ее истиной, насрать. А когда информация отделена от вымысла – она эволюционирует в правду. Без всех этих иллюзий о прекрасном и чистом мире, среда обитания становится враждебной. Настоящей. Невымышленной. И тогда ты понимаешь, что все твое представление о боге, о любви, равноправии – никчемное желание отгородиться от боли. Захлопнуть дверь перед самым носом непридуманных эмоций. Открой глаза. Открой свои долбаные глаза. День пятый. Мне нравится это стройное сострадание. У нее нет груди, но и притворства, сахарного сочувствия в ее движениях я не заметил. Четыре таблетки перорально. – Открой рот. Как тебя зовут? – Открой рот. Мне нужно убедиться, что ты проглотил таблетки. Что ж, смотри. И я открыл рот настолько широко, что правый челюстной сустав хрустнул так, словно кто-то ударил по нему бейсбольной битой. Как когда-то это сделал Дэлмер. В доме миссис Бальмонт. – Меня зовут Джессика. А я думал, тебя зовут Рут. Тебе это имя больше подходит. Будешь Рут. Да и какая, собственно, разница, Джессика – всего лишь штамп в твоем удостоверении. Ты согласна со мной? –  Нет. С этими словами она встала, развернулась и вышла. Но дверь осталась открытой. Логичное предположение: Рут была не последней посетительницей на сегодня. В дверном проеме показался высокий широкоплечий мужчина. Свет за его спиной не позволял разглядеть лицо, но цвет кожи я все же определил. Хотя, можно было догадаться и по силуэту, что передо мной стоит афроамериканец. Спортивный, сбитый, глупо смердящий чрезвычайно гипертрофированным эго. От него так и исходит этот душок излишней самоуверенности. Наверное, перед прикованным к кровати человеком, накачанным нейролептиками, все ощущают себя немного божками. Плащ, недешевый костюм и туфли, начищенные до неестественного блеска. Напускной перфекционизм. Другой вопрос: от чего меня тошнит больше – от сияния приторной безупречности, или от колес? – Здравствуйте, мистер… Здесь его глубочайший бас заглох. Так люди намекают на то, что тебе нужно представиться. Говорю, что он может называть меня Тайлером. – Это ведь не настоящее ваше имя? Откуда мне знать? Может, и настоящее. В чем проблема, детектив? Я хотел побеседовать об этом с Джессикой, но она слишком бурно отреагировала на новое, данное мною, имя. Вам не кажется, что ей больше подходит Рут? – Оставим в покое

сестру Джессику. Сестру Джессику. Херов сектант. – А случилось следующее: вы практически единственный, кто уцелел в той переделке в "Онтарио". "Практически единственный". Вам не кажется подобная формулировка несколько размытой? И да, я знаю, что мой снисходительный тон сойдет мне с рук, ибо я беспомощен и прикован к больничной койке, что дает мне полное право говорить с вами так, как мне заблагорассудится. Назовите цифру. Мне на секунду показалось, что черное лицо побагровело. – Увы, не могу. Интересно другое: как вам удалось выжить? – Еще одна ненужная пауза. – Это-то нам и предстоит выяснить, мистер… Рузвельт, говорю. И только пристальный взгляд на прощание. Гигантская фигура детектива еще на секунду сокрыла софиты коридорных осветителей широченными плечами и повернула налево. Раздражающий скрип сопроводил дверь в закрытое положение. Мрак. И толстяк, врывающийся в белое полотно. Воспоминания накатывают звуковыми волнами. Хлопки и рыдания перемешиваются с рассыпающимся стеклом. А я до сих пор прикован. Слышали о конформизме памяти? Это когда воспоминания замещаются общественным мнением о ретроспективе. Главное – не писать под диктовку. Глава Пятая Anonymous Очередное утро. И дежурный прием лекарственных средств. Рут выглядит по-прежнему: омерзительно, но притягательно. Только к глазам подступила эта усталостная синева, больше похожая на отпечатки кулаков главного врача. Или мужа, которого у нее, похоже, никогда и не было. – Открой рот. Меня немного раздражает, когда в мой адрес отпускают подобные фразы. В исповедальне все происходит несколько иначе. Но ничего не поделаешь. Осмотр длился не дольше секунды. Я спрашиваю ее, когда меня выпустят? И почему после того инцидента я оказался здесь, а не в обыкновенном госпитале? – Мне не положено об этом говорить. Так же, говорю, как и не положено допускать ошибки при исполнении своих обязанностей. С этими словами я выплюнул две таблетки себе на грудь. Мечта Джессики поблекла на фоне ее же оплошности. Ее цель вышла из-под контроля. Я не хотел обижать медсестру, но обмен информацией в случае пациент-сотрудник вынуждает пойти на крайние меры. Повторяю вопрос: почему я оказался здесь? Мне не нужны подробности, долгие и витиеватые разъяснения. Ее огромные глаза заблестели. – В последнее время ты часто попадал в ситуации, вызывающие аффективное состояние. Одно из свойств аффекта – аккумуляция негативных переживаний. В конечном итоге – бурная разрядка, проявляющаяся в неуправляемом аффективном поведении. Достаточно объяснений? Но…что я сделал? – Я не могу сказать. И она вышла, захлопнув за собой дверь. У меня достаточно времени, чтобы постараться вспомнить, что произошло в тот злополучный вечер. Я помню Паркера Уильямса, журналиста из "Спэллинга", получившего несколько пулевых ранений. Девушка. Там была девушка, которую зачем-то отвели в туалет. И жирдяй, устремившийся к свободе. Недостаток информации провоцирует ложные воспоминания. Так можно переписать всю жизнь, разместить в кластерах памяти новые единицы и нули. В "Лэнготе" по сути этим и занимались. Только поджаривали мозги доверившихся им самаритян. Когда ты прикован к постели, свобода кажется чем-то необходимым. Чем-то таким, что никогда тебя не волновало. Но теперь это отобрали, и ты как ребенок жаждешь вернуть причитающееся. Несмотря на то, что ты прекрасно обходишься и без свободы. Только испражняешься в "судно", питаешься с помощью санитаров и ничего не видишь, кроме однотонного спокойствия потолочной плитки из полистирола. Крохотное зарешеченное окно транслирует дождь. Иногда я представляю, что это "Нэшенл Джеографик" или "Эксплорэр". И я лично веду репортаж из города дождя, невозмутимого серого гиганта, тонущего в килотоннах водных масс. Мои воображаемые зрители вникают в поток информации. Если в Португалии ожидается дождь с грозой, то на работу можно не идти. В пустыне лишь редкая капля дождя достигает поверхности земли, не успевая целиком испариться. Как и вы, мои зрители. Нет никакого движения вверх. Мы капли дождя. И хорошо, если мы долетаем до поверхности земли. Такой понятной и нужной. В Уганде можно услышать раскаты грома двести пятьдесят раз в году. Муссонные дожди в Индии в состоянии спровоцировать оползни, разрушение домов, гибель сотен людей. Ну, вы помните. Ненужные нейроны, дефективные людишки. С этим все ясно. Словно маринист, упивающийся вдохновенной эрекцией на бесконечные осадки, я сворачиваю весь мир в эти капли. Больше мне ничего и не остается. Память не желает возвращать должок, Рут не спешит начинять меня новой порцией каких-нибудь барбитуратов, даже доктор Джигелски, забегавший лишь раз, не ищет встречи с моим растворяющимся в кровати телом. Причина моего нахождения здесь постепенно начинает рыть туннели в извилинах, подбирается к мозолистому телу, крошит его останки на гипоталамус и нацеливается на гипофиз, разъедая средний мозг. А там – безумие. И оно заразно. Зачастую лишь какой-то незначительный по размерам фрагмент памяти способен отравить твою жизнь. Что-то незначительное с точки зрения вселенной, крохотное. Но дай своей обсессии время, и она уничтожит тебя, обольет керосином и подожжет, после чего будет наблюдать за тем, как ты изворачиваешься в обжигающих языках пламени. Пытаешься потушить себя. Так ты ищешь ответы. Но не получаешь ровным счетом ничего. Убивает не враждебная среда. Убивает твое восприятие среды. И вбрасывая в атмосферу гигатонны любовных признаний или безадресных молитв, вы заставляете систему реагировать. Сопротивляться всему тому вымыслу, которым вы пытаетесь придать хоть какой-то смысл своему окружению. Фанатизм, с которым человек пытается объявить всему миру о своих чувствах в отношении возлюбленного, угнетает любую возможность на спасение. Система не терпит сбоев, она заметает следы любого прогресса, подтирает последние пятна благоразумия. Делает нас нелогичными, метастабильными и уродливыми. Какими мы и должны быть. И нужно признать – из семени льна вырастает лен. Вставая на колени перед неизбежным и начиная молиться, вы превращаете себя в отличную мишень. Помоги, господи. И господи тебя убивает. Дай бог здоровья. И метастазы. Словно боженька выстрелил ядовитой дробью в твое алчущее здравия тельце. В этом бесконечном антагонизме и протекает наша жизнь. Мы пытаемся сломать систему, но получается лишь припудрить ей носик. Мы продавливаем ее любовью и раболепием, но это лишь тени на глазах. Мы гримируем систему до тех пор, пока наши усилия не смоются с новым дождем. С новым показом. И тогда истинное лицо системы пугает еще больше. Ее желание вернуться в изначальное состояние оказывается непреодолимым. И все, чем вы гордились, чему придавали колоссальное значение, что боготворили и отождествляли с наивысшим земным счастьем – все это утопает в отдаче. А чего мы хотели? Чем мы гордились? Семь миллиардов ответов. Как мы хотели? Как мы гордились? Слова, слившиеся в признания и просьбы. В хвастовство и ханжество. В благодарности и угрозы. Не много ли однообразия на семь миллиардов индивидуальностей? Таких неповторимых и замечательных индивидов, выблевавших свои души, чтобы ими же и козырять. Да, теперь, чтобы тебя услышали, нужно выстрелить. Чтобы поняли – умереть. Но и этого может оказаться недостаточно. Остается признать – ты никогда не победишь. Никогда. И от тебя останется короткое воспоминание паре поколений, увлеченных новыми возможностями, данными тобой же. Мы всю жизнь пытаемся создать нечто такое, что облегчит жизнь, эту перманентную бойню с режимом тотального бессилия, передаем лучшие наши идеи молодым последователям. А на смертном одре впадаем в недоумение: что с нами случилось? Я скажу тебе, покойник. Тобой пользуются. И пользовались. А теперь умирай и не придавай этому особого значения. Хозяев собак заставляют убирать дерьмо за своими питомцами. Одни носят с собой салфетки, подбирают говно и выбрасывают в контейнеры. Другие – просто накрывают газетой или бумагой. Так вот. Ты – та самая бумажка, которой пытаются прикрыть все дерьмо этого мира. Твоими мыслями и словами. Скомканная, ненужная макулатура. Обидно, ведь смятая бумага никогда больше не будет идеальной. Ну, а теперь закрывай глаза. Поздно что-либо исправлять. Комнату наполнил свет коридорных ламп, а затем и Джессика. Я хотел сказать Рут. – Завтра снимут ремни. Открой рот. Могла бы и не просить. Удивление справилось и без меня. – Да, кстати, под дверью лежала записка, я не читала ее. – Рут положила какой-то листок под мою подушку. Спасибо, что законсервировала мое время. Теперь "завтра" никогда не наступит. Глава Седьмая Провал Любовь и молитва. Вот, что разъедает твои мозги. Любовь и молитва. Слова эхом разносятся в голове по всем направлением. Ощущение, будто я вновь создаю мыслительный вакуум, только чтобы не вспоминать о том, как отец насиловал сестру. Или бил мать. Непроизвольное отторжение реальности. Каталина поедает прах родителей. Дороти обнимает синий фотоальбом. Серый ковер изо мха на потолке исповедальни. Концентрация. Ступор разбился об осознание – я не прикован. Больше нет этих ремней, руки свободны. Записка. Джессика…нет, Рут принесла какую-то записку. Я точно помню, как она положила листок под мою подушку. Но трагедия подобного просветления в том, что нет никакой подушки. И даже больничная кровать – больше не кровать, а жесткий холодный пол. Знаете, что плохо? Не помнить, как ты уже второй раз меняешь место дислокации. И, похоже, не своим ходом. Сомневаюсь, что я направился бы прямиком в знаменитую ночлежку на пятой улице, учитывая, что до последнего был обездвижен. Я теряю контроль над собой. Моя жизнь уже совсем не моя. Ее по кусочкам растаскивают эти бездомные, вжимающиеся в полупрозрачные матрасы, покрытые пятнами различных цветов. Поверьте, это не работа производителя. Кому-то повезло больше – счастливчикам достались новенькие на первый взгляд спальные мешки. А у того, кто помог мне оказаться здесь, похоже, отменное чувство юмора. Я презираю клоунов. Любовь и молитва. – Что ты сказал? – Этот вязкий вопрос застал меня врасплох. Как выяснилось, я говорил вслух.