Слон Килиманджаро
Шрифт:
Мы вышли из дверей, встали на медленную дорожку, на перекрестке перешли на дорожку-экспресс, которая в пять минут пронесла нас через город и доставила на западную окраину. Там мы поменяли еще три дорожки, пока не сошли с последней перед высоким зданием из хрома и стекла, сверкающим в лунном свете.
— Моя скромная хижина, — с саркастической улыбкой объявил Мандака.
Миновав сложную систему охраны, мы оказались в вестибюле и повернули налево, к личному аэролифту, который доставил нас на самый верхний, семьдесят девятый этаж. По застеленному ковром, ярко освещенному коридору движущаяся
Мандака что-то произнес на незнакомом мне языке, подождал, пока охранная система идентифицирует его. Дверь открылась, пропуская нас в квартиру, и встала на место, едва мы переступили порог.
— Свет, — приказал Мандака, и вся квартира разом осветилась.
Я стоял на утоптанной земле маленького дворика, окруженного изгородью из растений с большими шипами. Справа от себя я увидел хижину, крытую соломой, с обмазанными глиной стенами. А вместо стен передо мной открылась панорама уходящей вдаль саванны.
Через двор я последовал за ним в хижину. Мебель заменяли три примитивные циновки. В середине горел костер. Тепла я не почувствовал и сразу все понял.
— Голографические проекции? — спросил я. Мандака кивнул.
— Да. Вы стоите на ковре, и я полагаю, что владельцам дома не понравились бы хижины, сделанные из высушенного коровьего помета. Я выбрал эту квартиру только потому, что высота потолков здесь двадцать футов и я смог разместить проекторы нужной мне мощности. — Он улыбнулся. — Мне надо переодеться. Через минуту вернусь.
С этими словами он наклонился и прошел через низкую дверь воображаемой хижины, хотя мог пройти во весь рост, через проекцию. Ожидая его, я обошел хижину. У стены стояли два копья с большими металлическими наконечниками. Я коснулся одного и, к своему изумлению, обнаружил, что оно настоящее. Потом вроде бы услышал чье-то блеяние, но решил, что это фонограмма. Над огнем висел котелок, в котором что-то варилось. Как выяснилось, тоже топографическое.
— Добро пожаловать в мой дом, мистер Роджас. — Мандака вновь появился в хижине, одетый в какой-то красный балахон, оставляющий открытым одно плечо и свисающий ниже колен. В одной руке он держал древний бурдюк с молоком. Поднес его ко рту, выпил, осторожно положил на пол.
— Это… необычно.
— Я — последний масаи. — Скрестив ноги, он сел на циновку у костра. — Не осталось никого, кто будет чтить и поддерживать древние обычаи.
— Меня поражает другое. Вы действительно так живете.
— Я следую всем ритуалам, которые не противоречат местным законам, — ответил он. — То есть я не режу коз и не предсказываю будущее по их внутренностям. Я также не доказал, что стал мужчиной, потому что не убил копьем ни одного льва.
— Это неудивительно. Последний лев умер в две тысячи восемьдесят восьмом году Нашей эры.
— Да, конечно, вы же ведущий эксперт «Уилфорда Брэкстона»! — Он хохотнул.
— Масаи мерили свое богатство числом принадлежащего им скота. Но я вижу лишь голограмму пустой саванны. Куда подевались все коровы и козы?
— Дело в том, что скот у меня настоящий, мистер Роджас, — ответил Мандака. — Мне принадлежат большие стада на четырнадцати планетах. И состояние я сколотил на мясе, шкурах и молоке.
— Как
— Кроме моего кабинета, из которого я контролирую покупку и продажу скота.
Я задумался, как бы потактичнее задать следующий вопрос, но не нашел нужных слов. И спросил в лоб:
— Вы не находите, что отсутствие современных удобств не есть благо?
— Я нахожу, что для меня такой дом — необходимость, — серьезно ответил он. — Когда я уйду, не останется никого, кто будет помнить наши традиции. Мы — гордый народ, мистер Роджас. Мы обходили ловушки западной цивилизации и после того, как европейцы ассимилировали все остальные племена. Мы жили в гармонии с окружающей нас природой, мы ни у кого не просили милости, но и никому ее не подавали. Мы хотели только одного: чтобы нам позволили жить, как мы жили всегда… — Он замолчал, глубоко задумавшись, потом продолжил. — Знаете, мистер Роджас, мы никогда не забивали наш скот для еды, только смешивали их кровь с молоком.
— Весь ваш народ жил на молоке с кровью? — изумленно спросил я.
— Главным образом. — Он уставился в какую-то точку пространства и времени, и мерцание костра отбрасывало странные тени на его темное лицо. — Когда-то мы были великим народом. Наших elmorani, молодых воинов, боялись все, кто их видел, женщин защищали все наши воины, а наши земли считались самыми плодородными во всей Восточной Африке. Мы говорили на своем языке, с презрением отметая суахили и английский. — Он посмотрел на меня, печально улыбнулся. — А потом пришел черед перемен, столь неспешных, что поначалу мы ничего не заметили. Мы проиграли сражение с лумбва. Нанди сумели дать нам отпор. Наша молодежь стала носить рубашки и шорты. Когда мы заболевали, то шли в больницу, а не к мундумугу. Не успели мы оглянуться, как многие из нас говорили уже на суахили и мы начали выпрашивать шиллинги у туристов за право сфотографироваться с нами. И при этом нас стало гораздо больше, чем во времена былого величия.
Он вздохнул и продолжил, словно забыв о моем присутствии:
— Потом пришла пора независимости, и англичане отдали страны таким людям, как Кениата и Ньерере. Когда человек достиг звезд, он колонизировал Новую Кению, Уганду II, Ньерере, но масаи остались на Земле, без земель, без скота, без собственного языка. — Он помолчал, словно возвращаясь из прошлого в настоящее. — А теперь остался только я, мистер Роджас. Я один могу искупить грехи моего народа.
— Как?
— Я должен кое-что сделать, и, кроме меня, сделать это некому.
— Поэтому вам и потребовались бивни? Он кивнул:
— Поэтому мне и потребовались бивни.
— Как могут бивни искупить грехи вашего народа, спасти его?
— Я вам скажу, мистер Роджас, когда вы найдете бивни и они станут моими.
— Ловлю вас на слове.
— Я очень надеюсь, что мне удастся выполнить данное вам обещание.
— Удастся, — уверенно заявил я. — Даже сейчас, пока мы беседуем, компьютер ищет бивни.
— Я знаю. — Он глубоко вздохнул. — Вы и представить себе не можете, сколь они важны для меня. Я не женюсь, у меня не будет детей. Если я не спасу мой народ, его уже никто не спасет.