Слова на букву М
Шрифт:
– Это что, притча о фотографии и живописи?
– Скорее о науке и искусстве вообще: последнее у нас уже весьма продвинуто, а вот первой - расти и расти.
– Ох...
– Да уж, вы-то на опыте знаете, что по пути науки одарённый человек вынужден брести, проваливаясь в ухабы неизвестного, с гирями усвоенных заблуждений на шее. А талантливый артист пролетает над его бедной головой на крыльях, который отрастили для него великие предки: Вергилий, Леонардо...
–
– Всё так, но... Ох уж эти мне конспиративные концепции!... Главное, вроде чем светлей голова, тем сумасбродней подозрение. Даже Эжен.... Представьте, он считал, что Вильгельм Завоеватель приплыл в Англию только затем, что спрятать здесь некую запретную книгу, которую кто-то на его родине хотел то ли уничтожить, то ли обнародовать.
– Я совсем о другом...
Холмса перевал гонг, загремевший под ногами, и не единожды, а настоящим пожарным набатом.
– Мориарти, - в один голос определили собеседники и пошли вниз.
Профессор пьяно шатался в дверном проёме столовой, раскручивал на пальце трость с резной ручкой из моржового бивня, видимо, призванного имитировать слоновую кость. Этот лицедей в своей наклеенной каштановой бородке и щегольском фраке мог выступить точным двойником лорда Уоттона, но предпочёл стать карикатурой на означенного джентльмена: в петлице пылала огромная орхидея, на щеке - след чьих-то напомаженных губ, его же собственные балаганно провозглашали: "Лечите печень абсентом, а мозг - афродизиаками!".
Дориан Грей сорвал с его лица фальшивые волосы, засунул их ему за борт жилета и проскрежетал: "Ужинайте без меня".
– А он так мне вас расхваливал, - говорил Холмс, ловко подцепляя вилкой обломок котлеты, - И знаете, он мне понравился: он сумел сделать правильные выводы из своего прошлого. И вообще неглупый человек. Здравомыслящий. Способный в конце концов поладить с самим собой - в отличие от вас. Вы рядитесь, играете разные роли не потому что прячетесь от убийц или полиции, а потому что лишь так вы и может кем-то быть: вы были премилой старушкой, по-своему обаятельным денди, вполне, должно быть, адекватным байронистом; из вас не получается только профессора Мориарти, сэр Джеймс Рональд Кинг.
– Разумеется, - сотрапезник промокнулся салфеткой, - Вы не первый, кого так взбудоражила история французского подвижника. И кому нравится Дориан. Что-что, а это он умеет... Он вам рассказывал, как пробовал затесаться в вампирскую диаспору?
– Доброго вечера, милорд, - Холмс с достоинством вышел из столовой, поднялся на второй этаж и, проходя по галерее, услышал крик миссис Гриффин: "Дэннис, бесёнок, сейчас же вернись!". Тут мимо пронеслась, похихикивая, какая-то детская тень, роняя на ковровую дорожку пену и капли, оставляя следы четырёхлетних ступней, сама же бесплотная, прозрачная. "Мистер Холмс, - подскочила Хетти с полотенцем, - Вы не видели!?... Айх!...
– шлёпнула себя по лбу, махнула рукой, а сыщик безмолвно указал на стёжку тёмных удаляющихся пятен на ковре. Женщина издала ещё какое-то соответствующее междометие и продолжила погоню за своим незримым пострелом.
– Мало ли чем можно питаться! Возрастное застревание? Самопроизвольное воскресение?
– Биологическая аномалия. Как и внезапное заживление... Вместо того, чтобы накапливать положительные знания, мы поддаётся пустым страхам... Майкрофт! Ватсон!...
Во внезапном смятении Холмс отшатнулся от окна; почувствовав слабость и боль в левой руке, лег на диван. Ничего. Лестрейд отправил телеграмму - нью-йоркские копы снимут Морана прямо с трапа "Эльбы". К брату пойду сам. Завтра же.
Проснувшись с голубями, великий сыщик попытался вспомнить ночные видения, не сумел, но не позволил себе унывать; оделся и отправился прямиком в студию. Расчет оказался верным: Дориан Грей уже развозил краски по холсту, правда, на сей раз разноцветные пятна казались гармоничней, сложней и понятней.
– Вы рисуете по какому-то оригинальному методу, - заметил после обычного приветствия Холмс.
– Сейчас - нет, - не поворачиваясь, ответил художник, - А вот когда придёт клиент... Я слишком хорошо знаю, как это неприятно - позировать. Автор моего пресловутого портрета ранее изобразил меня на десятке картин, и всякий раз, стоя или сидя перед ним, я чувствовал себя в каком-то вакууме, изъятым из собственной жизни. Моих же моделей я прошу не принять позу и сделать лицо, а вспомнить свои самые радостные мгновения и сосредоточиться на них. Создать портрет Элизабет Уоррен может кто угодно, но увековечить её счастье могу и хочу только я. Разумеется, человек не способен долго удерживаться в одном настроении, как хорошо бы оно ни было, поэтому я спешу и с натуры пишу лишь лицо, остальное - так, да оно ведь и неважно.
– Но ваше первое увлечение - музыку - вы также не забросили, - рассуждал Холмс, прогуливаясь вдоль развешанных по стене и расставленных по полкам струнных и ударных инструментов, ностальгически замедляя шаг возле скрипки.
– Да, раз в неделю я устаиваю концерт в одном мюзик-холле Ист-Энда.
– Аттракцион "человек-оркестр"?
– Вроде того.
Взгляд Холмса остановился на рояле, задвинутом в угол. Пытливейший человек нашего времени просто не мог не приблизиться и не заглянуть внутрь музыкального устройства. В проволоках и молоточках он не нашёл ничего особенного, но вот внутренняя сторона чёрного крыла оказалась украшенной огамическим кольцом, вроде того, что окаймляло тарелку. Письмена были выцарапаны по лаку циркулем или шилом довольно давно, тем же орудием некто изобразил в центре кольца летящую ласточку. Поскольку Мориарти в своей так называемой тайнописи педантично следовал нормам английской грамматики и первые четырнадцать черт, направленных внутрь, тянулись значительно дальше соседних, означая заглавную R, Холмс сразу понял, с какого места следует начинать расшифровку. Через две минуты он озвучил: "Рейчел плачет о детях своих и не хочет утешиться".