Словарь Ламприера
Шрифт:
Сейчас, далеко внизу, среди багажа, сваленного за рулевой рубкой, он увидел, как обнимаются эти двое, услышал свое собственное имя и подумал: «Да, это мое имя. Чье же еще, в конце концов?» Прохладные струи воздуха кружились вокруг него, свивались спиралями и падали вниз огромными петлями, ловящими обрывки их разговора и доносящими их до его слуха. Колесницы безмолвия… Он пришел, когда было уже поздно, и нашел ее бродящей вокруг горящего театра. Ослепительно пылающий пожар втягивал в себя темный ночной воздух и выбрасывал языки пламени, бросавшие зловещие отблески на лица толпы, но его лицо, несмотря на жар огня, оставалось холодным и смертельно бледным. Когда он приблизился к ней, она словно очнулась от транса. Огонь вырывался из окон театра и тянулся к нему. Он не мог находиться так близко к огню. Он позвал ее по имени, повернулся и отошел в темноту, и рев огня преследовал его по пятам, становясь громче с каждым шагом, словно языки пламени не хотели отпускать его, и казалось, он может лететь, мчаться, как ветер, но огонь все равно будет гнаться за ним, пробуждая воспоминания о старинном городе, о другом пожаре, о ноябрьской ночи, с которой начался его полет. И вот (казалось, миновало целое столетие) она повернулась и взглянула на него, но толпа, собравшаяся на пожар, стояла плотной стеной, и она видела только однообразные чужие лица, озаренные уже безвредными языками умирающего огня. Но эта сцена, в которой она должна сыграть роль Энея, а затерявшийся в толпе Ламприер — роль Анхиса, — эта сцена для покидающего ее ныне ангела все еще в будущем: минует еще полтора века, прежде чем это случится. Улицы, по которым он идет, потом бежит, улицы, которые он покидает, чтобы никогда не вернуться вновь, — это улицы другого города, всего лишь тень, подобие, остов другого города, плоть которого опадает и уносится прочь, так же как его собственная плоть растворяется в воздушной колыбели, когда он поднимается над землей, чтобы взглянуть с высоты на пылающее око пожара и темные дома вокруг, когда древний ужас, от которого он когда-то летел прочь, возвращается к нему вновь, описав полный круг, ибо здесь, в этом водовороте лондонского воздуха, угадывается намек на возможность повторения Рошели, и в суетящихся толпах горожан его собственное крошечное тело — единственная частичка, которой суждено спастись из затягивающейся на горле этого города петли, и под закрытыми веками он снова крошечное существо, зарывшееся спящим личиком в грудь женщины, которая несет его через сонмы обреченных и проклятых к их огненной могиле полтора столетия тому назад.
Цитадель, темница бесплотных душ. Изможденные люди толпятся, они окружают женщину со всех сторон. Она пытается собрать своих детей возле себя. Младенец у нее на руках просыпается, и тоненькие всхлипы несутся в ночь. Вокруг острые локти, плечи, ребра, обтянутые кожей скулы и подбородки, впавшие от голода щеки. Вот все ее потомство выстроилось перед ней, и медленная волна рошельцев, катясь вперед, уносит их с собой. Уже далеко за полночь. Самый младший снова начинает плакать, и женщина
Младенец видит, как огонь неожиданно взмывает ввысь, стоящие поблизости люди отшатываются назад, дым становится гуще. Занимается весь ярус. Люди пытаются спуститься вниз, но пол уже прогорел, начал оседать и отделяться от стены. Внезапно он проваливается, и рошельцы видят пылающий ад подвалов. Люди, цепляющиеся за балконы, отрываются по одному, падают на прогнувшийся пол и медленно-медленно скользят вниз, в ревущую раскаленную топку. Рычит пламя, мужчины и женщины в ужасе кричат, но громче всего слышны вопли тех, кто скользит вниз, в разверстую пасть пожара. Окна с треском разбиваются. Клубы дыма валят из окон наружу, и снаружи просачивается прохладный воздух. Младенец слышит едва различимый вдалеке шум моря. Пламя лижет доски пола, дым клубится под потолком черными волнами. Падает первый балкон, увлекая за собой в огонь десятки тел. Воздух густеет от пепла и золы. Младенец прижимается к матери; она все еще крепко сжимает его, поворачиваясь, чтобы подозвать остальных детей. Пол начинает стонать и вздуваться пузырями. Люди толпятся в проемах окон, втягивают к себе других, и его мать пытается подойти к ним. Ревущее пламя заставляет их отступить. Из огня навстречу им выступает какой-то человек. Он шатается, как слепой. Тело его пылает, он перебегает от одного человека к другому, и хотя его рот открывается и закрывается, из него не вылетает ни звука. К нему подбегает другой человек, они поворачиваются и пропадают в клубах дыма и толчее тел. Мать снова пытается подойти к окну. Младенец видит, как плавятся от жара ее волосы, как ужасно меняется лицо. Юбки ее уже загорелись. Огонь пылает все жарче, выпивая дыхание, иссушая лицо; ему кажется, что кожа на лице начинает лопаться. Мать наклоняется, чтобы сбить огонь с платья. Но уже слишком поздно, остальные дети куда-то исчезли. Теперь имеет значение только младенец. Она прижимает губы к его уху и шепчет свое послание. Чьи-то руки передают его все выше, и последние короткие слова мать уже кричит ему, и крик ее звенит у него в ушах, когда руки отпускают его из стрельчатого окна. Воздух, полет к земле, ожидающей в сотнях футов внизу… он кувыркается в воздухе, ныряет и с плачем летит прочь, через темный воздух, оставляя позади горящую Рошель, свою мать, братьев, сестер, друзей, соседей и всех рошельцев… Он видит, как приближаются море и скалы. Он видит, как отражается в воде его тело, словно пылающая комета.
Падая, он увидел стену цитадели, охваченную пламенем, лицо матери, мелькающее, кружащееся вверху и пропадающее из виду, и крик ее продолжал звучать у него в ушах. Его пеленки развернулись и летят вслед за ним пылающими лентами. Кожа его почернела, тело его пронзают тысячи крохотных игл, как будто самый воздух, очистившись и утончившись, превратился в пламя. Воздух увлекал его вниз, вдоль темного туннеля, и он услышал, как приговор матери обвился спиралью вокруг его тела, и вектор движения был задан этими последними словами: «Твой отец…» — этими последними словами: «Найди его. Скажи ему». Предательство было столь ужасно, оно так широко простерло свои объятия той ноябрьской ночью… Кто мог спастись, чтобы рассказать об этом? «Скажи ему». И воздух стал таким густым от вылетевших на свободу душ и таким черным, как его обугленная кожа или морская вода, что неслась ему навстречу… Как он мог разыскать его? «Найди его». Скалы, на которых блеснуло тусклое отражение ослепительного метеора, скрывались в волнах прибоя и появлялись вновь, чтобы опять уйти под воду. До сих пор были слышны последние вопли и удары о землю падавших тел. Его собственный слабый плач был лишь крохотным протестом, вынесенным вздымающейся волной несметного сонма протестантских душ на вершину пенного гребня, волной, что вздыбилась в момент его падения, надломилась и не нашла иного выхода для переполняющих ее сил, кроме одной-единственной души, зависшей между жизнью и смертью, между воздухом и грубой землей; волной, излившейся в один-единственный доступный ей сосуд — душу и тело пятимесячного младенца, чей гибельный полет в это мгновение отклонился от вертикали, вытянувшись в дугу гигантского эллипса, и над темными водами гавани пронесся он, Септимус, седьмой из семи, единственная преодолевшая смерть частичка обреченной цитадели, отягощенная грузом тысяч загубленных душ и последними словами своей матери; он промелькнул над волнами моря, и истинная цель его полета пока еще была неясна, пока еще дремала до поры до времени, а восемь пар глаз смотрели на этот полет на фоне серого рассветного неба. Восемь человек, которые отныне будут дожидаться возвращения этого существа, пока что безымянного для них, восемь человек и девятый, которого здесь не было, но которому суждено узнать его ближе других. Оставляя горящую цитадель, младенец уносил с собой имя—Дух Рошели, Летающий Человек.
Чайки над лондонским портом превратились в черные точки на безоблачном небе. «Виньета» плыла вниз по реке. Септимус парил высоко в небесах над пакетботом. Он ощущал дыхание ветра и, взглянув вниз, увидел, что влюбленные дрожат от холода и капитан Рэдли бросил им одеяло. «Но почему? — спрашивал Ламприер. — Почему он сказал тебе? Ведь он работал на них». Девушка качала головой. «Я должна была догадаться, я должна была понять, что Жак мой отец…» Нет, она не могла бы это узнать, подумал тот, кто глядел на них с высоты. Чтобы добраться до истины, она должна была проникнуть в мысли Жака, который теперь покоился глубоко под землей вместе со всеми своими тайнами. Нет, она ни за что бы не догадалась. Даже Шарль обманулся. Жак неуверенно поднимается вверх по лестнице «Красной виллы», распахивает дверь и видит обнаженную женщину, разочарованную пьяным гостем, уже погрузившимся в забытье. Возможно, именно присутствие Шарля подстегнуло их, пробудило в них желание сразу, как только Жак появился в дверях, и женщина посмотрела на него, пожимая плечами. Почему бы и нет? Никто и не подумал о последствиях. Все было так быстро: несколько коротких вздохов, сдавленные восклицания, серый рассветный свет, легкая дрожь спящего в неведении Шарля. А утром, когда приятели уйдут, женщина заглянет в книгу мадам Стефани и найдет имя Шарля… А потом, поняв, что должен появиться на свет плод этой мимолетной связи, женщина вспомнит имя своего случайного любовника и напишет письмо. Так и зародится ложь, результат которой превзойдет все расчеты Жака, ложь, которая коснется и Шарля, и Кастерлея, и сына Шарля, и даже девушки — до тех пор, пока Септимус не найдет ее у горящих развалин театра и не расскажет ей правду. «Но почему?» Молодой человек был озадачен, в его вопросе звучало не просто любопытство. «Почему он решил помочь тебе?» — спросил он девушку. Нет, не ей, подумал глядящий с высоты, а тебе, Джон Ламприер. Всем Ламприерам. Дух-гелиотроп, летящий следом за солнцем, ноябрьский метеор, поднявшийся над восточным горизонтом, скатившийся к западу и пропавший в ночи: он мчался над волнами, пока Рошель у него за спиной не обратилась в тлеющие угли. Катящийся следом за ним вал исторгнутых душ заполнил все пространство между поверхностью моря и высочайшим эфиром небес; тысячи крохотных черных крыльев, обремененных жаждой мести, окружили его со всех сторон, и лепет их смешался с шепотом матери, поглотил ее последние слова и заставил их звучать по-новому: «Найди их, скажи им, убей их, скажи им…» Он пытался бежать, но они преследовали его с тихими воплями и жалобными криками, они не отпускали его до тех пор, пока он не принял решение. Перед ним встала тяжелая миссия. Эти души были брошены, принесены в жертву, преданы. Но наступит час возмездия. Придет расплата. Восемь пар глаз оторвались от горящего города и обратились к морю. Восемь человек видели, как горящее тельце выпало из окна, как его падение превратилось в полет, как он летел ослепительно пылающим шаром по направлению к гавани, как погасло пламя и как таинственное крылатое существо помчалось по широкой дуге в открытое море. И был еще один, девятый, который ничего этого не видел… Дух кружился высоко в небе над Рошелью и видел, как восстают из праха ее стены и бастионы. Он видел колонны людей, устало бредущих на восток, через топи; видел инженеров, трудившихся в гавани, разбирающих мол. По мере того как он выходил на более широкую орбиту, он начинал чувствовать какое-то притяжение, словно Рошель не желала его отпускать. Но он преодолел сопротивление И поднялся высоко-высоко в небо и почувствовал другой источник тяготения. Его влекло к северо-востоку, и когда Дух Рошели ощутил этот второй источник, замкнутый круг его орбиты стал понемногу вытягиваться в широкий эллипс. Дух не был полностью свободен двигаться по собственной воле. Души рошельцев томились в темнице, и он тоже был прикован незримыми узами к погибшему городу. Но солнце поднималось и заходило, кружась вокруг земли, и с каждым днем его все сильнее тянуло к северо-востоку, ко второму фокусу его эллиптического царства. И однажды он увидел неровную береговую линию, за которой обрывалась стеклянная гладь моря и начинались высокие утесы и зеленый остров, изрезанный изгородями, трактами и дорогами, поросший травами и покрытый пятнами красного гранита. Это был остров Джерси, который римляне некогда называли Цезареей; здесь Дух Рошели отыщет исполнителей своей миссии — Ламприеров. В безмолвие джерсийской ночи ворвутся странные шепоты, слухи, дьявольские истории. Отныне много десятилетий подряд Дух Рошели будет являться сюда в разных обличьях, спускаясь с небес к своим помощникам. Будут намеки на то, что уже произошло, предсказания того, что может случиться в будущем: бегство Девятки из горящего города, жизнь в изгнании, Компания и ее скрытые пружины, таинственные корабли, что пропадают без следа и появляются вновь, потерянное наследство, право на наследование, о котором давно пора заявить… и даже в те минуты, когда Септимус будет бросать эти крохи откровений своим избранным заместителям, в его ушах порой будет снова звенеть жалобный плач страдающих душ рошельцев. И в такие минуты лицо его будет мрачнеть, деланно-небрежные манеры — сменяться задумчивостью, а самые убедительные слова будут казаться лживыми. Не однажды очередной Ламприер наклонится к нему и заботливо справится о его здоровье, прежде чем напомнить ему предмет обсуждения, «… да, корабль водоизмещением в четыреста тонн…», или пожар, или сокровища, или любая другая зацепка, которая может привести к общей картине. Почуяв разоблачение, Девятка вылезет из подземного логова наружу, к свету, сияющему зловещим заревом над Рошелью. Девятка надежно спряталась под землей, а Дух Рошели — создание воздуха, и люди были нужны ему для исполнения миссии. Собеседник, сидящий напротив него за столом, всего лишь человек, и он попятился бы в страхе, открой ему Септимус правду. Септимус наделял Ламприеров полномочиями как своих представителей, посылая их в погоню за Девяткой, как некогда послала его мать за своим возлюбленным супругом — его отцом. Ламприеры отправлялись на битву под его знаменем как воины, разведчики, шпионы, провокаторы, искатели истины и мстители. И они возвращались мертвыми: прибитые к земле волной прилива, сжимавшие горло, обожженное ядом, заколотые кинжалом, изувеченные до неузнаваемости, застреленные, разорванные на куски. Септимус смотрел на очередной труп, пережидал время и отправлялся к преемнику. Он никогда не напоминал новому Ламприеру о том, что случилось с его предшественником. Стоит только на секунду усомниться в возможности
Правосудие должно было достать Девятку своей длинной рукой. Правосудие являлось к предателям регулярно, под разными масками, в разных обличьях. Угол атаки всегда менялся: осада или корабли, Компания или цитадель — направление нового удара всегда отличалось от предыдущих. Только имя оставалось неизменным: Ламприер. Из каменных коридоров и туннелей своего логова Девятка отсылала обратно к Септимусу всех его эмиссаров, одного за другим, мертвыми. Но Септимус упорно продолжал свое дело: сын сменял отца, шло поколение за поколением, десятилетие за десятилетием, насильственная смерть стала родовым проклятием, и Ламприеры проходили перед Септимусом в прошлое и будущее длинной чередой мертвецов: они еще не успевали родиться, но уже были обречены сыграть роль мстителя-неудачника и погибнуть. И за всеми приговоренными к смерти Ламприерами теснились бесчисленные души рошельцев, жаждущие свободы, и цитадель продолжала пылать, и слова матери тянулись единственной нитью, связавшей воедино все жизни, оборвавшиеся в ту далекую ноябрьскую ночь. Дух Рошели взлетел высоко над землей и взглянул в бескрайние звездные пространства, которых он был еще не в силах достигнуть. Холодные огни сияли на пересечениях невидимых линий, сеткой координат покрывающих иссиня-черный купол ночного неба. Там, в небесах, был начертан путь его грядущего восхождения в высшие сферы эфира. Он хотел подняться выше, но тело его налилось свинцом, воздух оказался слишком разреженным и не выдерживал его тяжести. Далеко внизу волновались воды океана. В их однообразной ряби не было никакого маршрута, никакого возможного направления: только Ламприеры и Девятка, а между ними — он сам. Он полетел дальше, но дневное небо подталкивало и подгоняло ночь пальцами света, и пальцы эти сжимались в круглый огненный кулак, встающий из-за горизонта. Пламя раскаленной топки било ему прямо в лицо, и старинный страх вздымался навстречу пламени. Он снова видел разверзающийся пол цитадели и рошельцев, скользящих вниз, в огонь. Пламя всегда будет мучить его. Море, блестевшее внизу светоносным покрывалом, неожиданно успокоилось. Перед ним простирался остров, где его ждал очередной эмиссар. Чтобы рука не дрожала, нужна была особая сноровка. Он пришел слишком рано и теперь дожидался очередного помощника в сент-хелиерском трактире. Рыночный гомон, донесшийся снаружи, на мгновение встревожил его. Но он быстро успокоился, вытянул руку, поднял кружку и начал делать первый глоток. Жидкость полилась в горло, глаза стали слезиться, и вот он уже кашляет и плюется, вручает опустошенную кружку человеку, сидящему напротив, а тот хлопает его по спине и передает кружку дальше, чтобы ее снова наполнили. «Молодец, молодец». Он рыгнул и усмехнулся. Тело его было высоким и стройным, избранное им лицо — чисто выбритым, смуглокожим. Он был судовым инспектором. Его собутыльник, узнав об этом, завел изобилующий профессиональным жаргоном долгий монолог о естественных гаванях. Этот приветливый человек лет сорока был капитаном на судне, разгружающемся сейчас внизу, в гавани. Стояло позднее утро, в трактире было тихо. Септимус и капитан не сошлись во мнениях по поводу волноломов и, чтобы решить спор, затеяли состязание: кто кого перепьет. Теперь настала очередь пить капитану, но на сей раз кружка с элем словно вытянулась, удлинилась… и капитан, чертыхнувшись, стукнул недопитой кружкой об стол, признавая свое поражение. Септимус принес свои соболезнования, и беседа продолжилась. Вскоре дверь трактира распахнулась и на пороге показался высокий мужчина. Он постоял немного и огляделся по сторонам. Септимус извинился и встал, чтобы приветствовать нового гостя. «Мистер Филипс?» Филипс, Филпот, Филби… не важно, какое имя он тогда назвал, но под этим именем он тогда появился. Разве это было важно? Оба уселись, и только тогда Септимус заметил мальчика, стоявшего рядом с мужчиной и молча глядевшего на него задумчивым взглядом. Септимус вполголоса говорил о глубине гаваней и водоизмещении кораблей, о странном судне, перевозящем неизвестный товар вверх вдоль побережья, от Рошели. Мужчина уже кое-что знал. Он сказал о своем отце, у которого были какие-то подозрения на этот счет, но теперь его отец мертв, и он думал, что вопрос можно считать закрытым. Мальчик серьезно смотрел сквозь Септимуса. Да, то, что вы сказали, — очень интересно и подтверждает догадки его отца. Ламприер займется этим, когда вернется из Парижа. Он хочет приобрести в Париже бумажную фабрику; он хочет вложить в нее деньги на паях с одним своим другом. Потом они попрощались, и мужчина поднялся, но мальчик оставался на месте, не отрывая глаз от Септимуса. Отец позвал его: «Ну, пойдем, сынок…» Но мальчик его не услышал, он был погружен в свой собственный мир. Отец снова окликнул его: «Джон!»
Сейчас на «Виньете», приблизившейся к устью Темзы, Септимус видел этого странного ребенка, ставшего взрослым. Лицо младшего Ламприера запомнилось ему еще в трактире. Он смотрел не по-детски пристально, словно догадывался, кто такой на самом деле незнакомец, говоривший с его отцом. Ведь именно он, незнакомец, привел всех его предшественников к смерти от рук Девятки, а теперь он толкал на этот же гибельный путь его отца. Возможно, Септимус уже тогда предчувствовал, что Шарль проиграет, и уже начал оценивать, насколько годится его сын для предстоящей задачи. Септимус смотрел в лицо мальчика; взгляд его остановился на зрачках ребенка, расширившихся в полутьме трактира, превратившихся в черные зияющие провалы. Этот мальчик может оказаться именно тем, кто ему нужен. Септимус снова взглянул и утвердился в своих предчувствиях. Он не может, не должен проиграть. В глазах малыша мелькали крошечные фигурки, похожие на тени бесплотных душ, но только здесь все разрозненные черты их слились в единое целое. Они были насыщены жизнью и силой, они бились, метались, сцеплялись между собой. Души погибших рошельцев почувствовали их присутствие и подняли горестный плач и жалобы, такие настойчивые, что Септимус с трудом мог держать себя в руках. Лицо мальчика было серьезным и важным, взгляд совершенно спокойным, и Септимус опустил глаза. Шарль Ламприер в дверях звал своего сына, но мальчик либо решил не обращать внимания на отца, либо заблудился в своем тайном внутреннем мире, так не похожем на реальный. Септимусу тогда и в голову не пришло, что ребенок просто близорук. Шарль снова окликнул сына. Мальчик повернулся и послушно двинулся к отцу. В дальнем углу трактира давешний собутыльник Септимуса, капитан Гардиан, пришел в себя и звал официантку. Девушка, покачивая бедрами, вышла из-за прилавка и направилась к нему. Септимус тоже должен пойти к нему и продолжить, беседу. В голове Септимуса свирепствовали демоны, эвмениды и жаждущие возмездия фурии. Забытые божества забытых рошельцев. Но мальчик Ламприер был знамением, Септимус еще раз взглянул на дверь, однако Шарль с сыном уже ушли.
Метаморфозы: Септимус превращается в Летающего Человека, посланника скорбящих душ, ангела возмездия и памяти, Духа Рошели; Рошель превращается в пепел, а пепел — в ядовитый туман, под завесой которого Девятка бежала в Лондон; ничего не ведающий Лондон становится легкой добычей Девятки… После событий на Джерси Септимус становится работником Компании, рьяным энтузиастом, старающимся показать тем незримым силам, что управляют Компанией, на что он способен. Он превращается в молодого новобранца, подающего ложные сигналы, чтобы заставить адмиралов приблизиться. Адмиралы оказываются Девяткой, но Девятка превращается во что-то иное, новое… Когда виконт с своим партнером расспрашивали его, Септимус почувствовал в них это новое, нечто не вполне человеческое. Он не возбудил в них подозрений. Септимус становится их сообщником в обширном заговоре против очередного и последнего из Ламприеров. Шарль превращается в растерзанный труп на берегу озера, Септимус превратится в доверенного прислужника для Девятки, в лицемерного Ахата — для обреченного Ламприера, в предателя — для обоих лагерей. Позже, когда они расскажут Септимусу о своем плане и о том, какая роль в этом плане отведена ему, он вспомнит глаза мальчика, которого он видел с отцом в трактире. Они сплетут вокруг Ламприера паутину лжи с помощью своих актеров, приспособлений и механизмов, они воплотят в жизнь всех его демонов. Они пошлют его в хаос безумия и вернут обратно, когда он станет одним из них. Это был последний из Ламприеров, не похожий на других. Сперва Септимус подумал, что они знают, что они увидели в глазах этого мальчика тех же демонов, которых когда-то разглядел он. Но это было не так. Они пытались убедить этого мальчика в том, что и, так было правдой. Они и не подозревали, как может измениться их жертва.
Метаморфозы Ламприера: Ламприер становится отцеубийцей, безумцем, искателем правды. Септимус видел, как он приехал в Лондон, как заблудился на рынке, как бестолково искал гостиницу. Септимус заглянул в незанавешенное окно и увидел спящее лицо, выбеленное лунным светом. Он поднялся выше над спящим городом, различая в сплетениях улиц и аллей проступающие следы другого старинного города. Ламприер превращался в мстителя.
Септимус не был готов к встрече с повзрослевшим Ламприером. На другой день Ламприер стоял перед ним, нелепо размахивая дымящейся головешкой, неловко расставив длинные ноги, что-то лопоча, моргая глазами за совиными стеклами очков. Скьюеру он задавал глупые вопросы и грезил наяву. В Поросячьем клубе он попался на удочку первого спектакля, разыгранного по сценарию «Каббалы», и, напившись, сидя на мосту под проливным дождем, рыдая, рассказывал о воплощающихся в реальность видениях, о собаках, рвущих тело его отца, о самоуверенном Актеоне и мести Дианы. Едва ли он был похож на хозяина своих демонов, а Септимус так на это надеялся! Ламприер оказался слабым и неуклюжим, ему не хватало здравого смысла и уверенности в себе, у Калькбреннера он проявил невероятное легковерие, а в морозную ночь у де Виров чуть было не загнал себя в гроб. Септимус, его «верный друг», подарил ему идею словаря, как и замыслила Девятка; Септимус заманил его на западный выгон, чтобы Ламприер увидел смерть женщины в голубом платье. Септимус водил его по улицам города, направляя по следам, которые оставляла за собой Девятка: плавание «Вендрагона», памфлеты Азиатика, Соглашение, связавшее Ламприеров с де Вирами, слухи, клубившиеся дымкой морского тумана над Рошелью и сгущавшиеся в плотную пелену, которую могло разогнать только пламя пожара. А тем временем петля заговора сжималась все туже вокруг жертвы, то бросая Ламприеру новый намек, новое откровение, то ослабляя хватку, и Ламприер ловил эти намеки, схватывал разрозненные сведения, но не мог понять, что скрывается за ними. Септимус окружил его загадками и ключами к разгадкам, но Ламприер оставался слеп. Словарь пополнялся, расследование сэра Джона шло своим ходом и неизбежно должно было привести к Ламприеру. Септимус наблюдал за ужасно медленным прогрессом своего подопечного и втайне предавался отчаянию. Септимус пролетал над каменной макушкой столицы и окрестными кварталами, над рекой и морем, в которое впадала река, над равнинами и оврагами, укрытыми серой дымкой и черной пеленой теней, он мчался на юг вдоль зазубренных побережий полуострова и на запад, над чашей Средиземного моря. Воздух был прохладен и чист. Внизу спотыкался и блуждал Ламприер, с готовностью засовывая голову в подставленную ему петлю. Воздух был единственным утешением Септимусу. Внизу раскинулась темно-зеленая Европа, изрезанная великими реками и горными хребтами. Септимус смотрел на отряды мусульманских воинов и их бледнокожих врагов; разглядывал полевые укрепления под Белградом. Весенний теплый воздух был напоен сладковатым запахом гниения, проникавшим даже в прохладные потоки верхних слоев атмосферы. Колонна турок под конвоем двигалась на запад, и, когда он пролетал над нею, несколько человек подняли к нему лица и успели его увидеть, прежде чем он вернулся на старую орбиту, услышав знакомый зов. «Найди его, скажи ему…» Он хотел бы остаться здесь, но Ламприер со своими недостатками требовал его присутствия. Все было так сложно. Сигналы стали прерывистыми и неточными. Септимус нуждался в просторе и свободе, чтобы прийти в себя, и он искал успокоения в этом бескрайнем пустом небосводе, в своей собственной Нулевой Точке. Он размышлял. Вот Ламприер. Вот те, кто предал Рошель. Между ними он, Септимус. Сэр Джон подозревает Ламприера. Он уже стал частью замысла Девятки. Индус тоже мог сыграть какую-то роль: он был весьма неоднозначным существом. Эмиссар, убийца, мститель за свои личные обиды… Тайный комитет передал Септимусу инструкции и распорядился, чтобы он сыграл свою роль в спектакле для Ламприера, — точь-в-точь как Рошель послала его сыграть роль в спектакле для Девятки, точь-в-точь как его мать когда-то отправила его исполнив свою последнюю волю. Сколько ролей! Септимус был энергичным противовесом Ламприеру, погруженному в задумчивое самокопание. Он был добровольным агентом Тайного комитета, он был сыном своей матери, отправленным на розыски беглого отца! Он был актером, играющим множество разнообразных ролей, сменяющихся одна за другой; и лишь стенания беспокойных душ оставались неизменными. Он был посланником, изнемогающим под тяжестью бесчисленных поручений, и ему этого было более чем достаточно. Он совсем не просил, чтобы Ламприер одарил его своей дружбой.
Пилад предложил свою жизнь на алтарь в Тавриде, чтобы была спасена жизнь его двоюродного брата. Орест ответил ему таким же щедрым даром. Септимус взглянул на «Виньету», огибающую мыс, и подумал: могли бы они с Ламприером. такие непохожие, стремящиеся к таким различным целям по разбегающимся в разные стороны осям, хоть когда-нибудь встретиться и понять друг друга? Есть ли на свете точка, соединяющая восхождение Септимуса с перпендикулярным ей горизонтальным курсом Ламприера? Бывали такие моменты, когда завеса тайны соскальзывала и Септимус мог бы открыться своему товарищу. Его застали врасплох три профессора со своими разговорами о Летающем Человеке, о Духе Рошели. Он почувствовал, как души рошельцев встревожились в своей темнице, и на какой-то миг он был совершенно выбит из колеи апокрифической версией собственной судьбы. Второй раз это было, когда всю его браваду и привычный юмор как рукой сняло на представлении Камнееда. Увлекшись рассказом Ламприера о каких-то древностях, он не заметил, что рядом с ним среди зрителей стоит его давнишний собутыльник. Гардиан наверняка узнал его и был в этом убежден. Единственное, что оставалось, — стоять на своем и все отрицать. Джерси? Попойка? Ну уж нет, это не я. Наверное, кто-то другой, похожий на меня, двойник… Так появлялись на свет все новые облики в череде его бесчисленных «я». Уходя вперед, он оставлял позади длинный след двойников, случайных подобий, сброшенных шкур, частиц своего настоящего «я». Быть может, они продолжали жить без него, занимая места, предназначенные для этих подобий, тоже двигаясь вперед. В тот вечер они оба, и Ламприер, и Септимус, попались в ловушку. Ламприер неуверенно выступил вперед, сжимая в руке свой нелепый обломок камня Коуда. Где-то позади послышался шум. Горящий светильник внезапно покачнулся и упал, разбившись о дощатый пол; язычок пламени потянулся к Септимусу, и Септимус в ужасе кинулся в темный угол, спасаясь. Его обуял не только привычный страх, но страх перед его последствиями. Разве Ламприер не придет с расспросами к своему трусливому Оресту, разве он не засомневается и не догадается ни о чем?