Словарный запас
Шрифт:
Дело, повторяю еще раз, не в этих ребятах. А дело в том, что этот беспримесный агитпроповский кретинизм — небезопасен. Как небезопасно все то, что свободно от логики и историзма. Как небезопасно все, что свою полную недиалогоспособность легко компенсирует шумом, треском и тысячекратно тиражируемым портретом.
Мне понравились анкеты, распространяемые «Нашими» во время их недавней тусовки. «Вы согласны с мнением, что в случае устранения Путина или отхода от его курса в стране наступят «смутные времена», власть захватят ставленники Запада и экстремисты?» Прелесть что такое. Вопрос, заключающий в себе ответ, — вообще риторически сильная
Неплох также вопрос: «Вы исключаете возможность переворота и интервенции по инициативе, например, бывшего премьера Касьянова, под предлогом ввода миротворческих сил НАТО для охраны ядерных объектов и нефте-, газопроводов?» Трогательно, как и всякая наивная провокация, смотрится там это «например».
Прочитав об этом, я даже пожалел, что не оказался среди опрашиваемых. Хоть и маленьким, но все же удовольствием было бы сообщить какого-нибудь придурочному «связному президента», что тот, кто придумал эти вопросы, есть мелкий провокатор и безграмотная беспринципная вонючка.
А еще они предлагали сделать выбор между «сильной Россией и колонией Запада». Прелесть, правда? Третьего ведь не дано по определению, не правда ли? Но чтобы эта загадка выглядела совсем «загадкой для идиотов», последовало пояснение: «В 1991 году мы позволили развалить великую державу Советский Союз и превратились в нищую страну, утратившую свое достоинство. В 2007/08 году на выборах Госдумы и Президента нам предстоит определиться: сохранить преемственность курса Путина на сильную Россию или стать сырьевой колонией Запада».
Вот тут интересно, что об этом думает сам президент, на плечи которого, получается, возложена миссия собрать «великую державу Советский Союз»? Или он об этом ничего не знает и поэтому продолжает говорить о незыблемости российской конституции? В конституции что-нибудь сказано о восстановлении «великой державы Советского Союза»? Я не видел.
Эта риторика, основанная на подмене всех и всяческих понятий, смешиваний всего со всем и полной безответственности за сказанное, не нова. Долгое время этим вполне успешно пользовался главный либерал-демократ Жириновский. Но по сравнению с этими «нашими» даже он — светильник разума и образец высокой морали. Да и все, что он придумал, он придумал все-таки сам.
Они опасны. Они опаснее «имперцев» с их оперной эстетикой и музейной риторикой. Они опаснее, чем обвешанные елочными побрякушками фольклорные казачки. Они опаснее даже тех, кто откровенно играется с нацистской атрибутикой и соответствующим образом вскидывает руку в приветствии. Те отвратительны, потому что, ну, понятно почему. Но они менее опасны, потому что стилизованы под прошлое, а прошлое не возвращается. А если и возвращается, то всегда в другом обличье.
То, что стоит за толпой «Наших», опасно своей кромешной пустотой. Оно опасно, как опасен газ, не имеющий запаха. Оно опасно, как толпа непредсказуемых невидимок. Вам хотелось бы столкнуться с толпой невидимок? Мне — нет.
[Чувство
Простая история
В последнее время усиленно заговорили про историю. То есть не про историю как таковую, а про то, как эту историю преподавать пытливому юношеству. Самая же тонкая материя, как это всегда бывает, — это история новейшая. А где тонко. ну и так далее.
И правда: как же человеку и гражданину обойтись без истории? Не зря же еще в середине позапрошлого века великий, хотя и исторически мнимый провидец Козьма Прутков вопрошал: «Как же подданному знать мнение правительства, пока не наступила история?»
Похоже, что история нынче наступает. Давно замечено, что чем в меньшей степени нам «дается благодать» в виде непосредственного, можно даже сказать, чувственного ощущения живой истории, тем большую роль начинает играть история в виде учебника истории. История заменяется учебником. Когда творится настоящая история, учебник помалкивает подобно музам, замолкающим при первых же звуках артиллерийской канонады. Такое было на моей памяти несколько раз. Первый раз тогда, когда в 1956-м, то есть в том году, когда мой брат заканчивал школу, был вообще отменен выпускной экзамен по истории. Судите сами: какая может быть история сразу же после ХХ съезда? Надо ли говорить о степени ликования, охватившего жадное до знаний юношество?
Потом начальство оправилось от шока, и история в виде школьных учебников вошла в свои берега.
Я пошел в школу в середине 50-х. С одной стороны, на дворе бушевала реальная история. Но и липкое эхо еще совсем недавней борьбы с космополитизмом и «России — родины слонов» еще отчетливо звучало в ушах. Из первого же абзаца первого в моей жизни учебника истории я узнал, что «наши далекие предки были славяне». Моя соседка по парте, смешливая толстушка Манукян, шепнула мне: «А мой дедушка что-то другое рассказывал». Мне дедушка ничего на этот счет не сообщал, да и не было уже в живых ни одного из моих дедушек, поэтому эту версию я принял как ни к чему не обязывающую данность. А уж потом узнал, что история и учебник истории — это, мягко говоря, не одно и то же.
О взаимосвязи текущей политической ситуации и той или иной степени сервильности учебных курсов истории не имеет смысла особо распространяться. Да и не вчера, и даже не позавчера эта взаимосвязь установилась. Когда в школах Франции при Наполеоне III в программу ввели курс современной истории, братья Гонкуры в своем дневнике записали: «Угодничество сделано предметом школьного обучения». С тех пор во Франции, как и во всей Европе, очень многое изменилось.
Но это во Франции. И во всей Европе.
У нас тоже многое изменилось. Ушли в далекое прошлое марксистско-ленинские клише. Никакого «пролетарского интернационализма», никакого «социалистического гуманизма», никакого «построения бесклассового общества в одной отдельно взятой» — никакой такой хренотени нам теперь не надо, обойдемся и так.
Перечитав предыдущий абзац, я обнаружил забавную опечатку. Слово «бесклассовый» я набрал без буквы «л». «Бескассовым» получилось наше прежнее, отдельно взятое общество. Теперь наше общество сделалось вполне «кассовым», оставаясь при этом «отдельно взятым», то есть в данном случае «суверенным». И в полном соответствии со старинной сталинской доктриной обострение «кассовой» борьбы находится в прямой пропорциональной связи с фактором «отдельновзятости».