Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой
Шрифт:
Да, мой крестный был богатый крестьянин и умел показать себя во время Пасхи. Я заметил, как мой товарищ позеленел от зависти. С гордостью глядел я на этот дивный подарок, совсем позабыв о своем узелке. Девочка радостно смеялась. Потом она снова завязала узелок и стала развязывать сверток моего товарища.
Его подарок тоже оказался щедрым. Правда, кулич был немножко меньше и не так много изюмин выглядывало из теста, но все же он был замечательно белым, пышным и румяным. Из кулича торчала блестящая крона. Яйцо было разрисовано красивыми пестрыми цветами.
Когда девочка аккуратно
Предо мной появился маленький сморщенный куличик, который недавно моя мать так заботливо завязывала в платок. Он почернел и перепекся, тесто поднялось мало, и он вышел слишком низким. Те куличи были вдвое выше, чем мой, и в них блестели глаза изюмин. Но хуже всего было то, что на моем не сверкала большая серебряная монета, а лежали всего-навсего два убогих зекса. Затем на маленькой ладошке девочки оказалось яйцо, окрашенное в неприятный темно-красный цвет.
Вероятно, девочка почувствовала мое смущение и, не сказав ни слова, стала быстро завязывать узел. А мальчик сказал:
— Всего два зекса!
— Всего два зекса, — прошептал я, сгорая от стыда. — Это потому, что мы бедные…
Мальчик и девочка ничего не ответили.
Мы еще немного посидели на вереске, и неожиданно я попросил девочку:
— Дай мне гульден.
— Я не могу. Он должен быть на куличе, когда я принесу его вам, — отвечала девочка.
— Дай мне гульден, ведь это мой подарок, дома ничего не скажут, — продолжал я просить.
— Но зачем тебе? — спросила она, глядя на меня удивленными глазами.
— Просто мне очень хочется. Он такой красивый и блестящий, — почти умолял я.
— На, держи, сказала девочка, вынула монету и дала ее мне. — Только дома я скажу, что ты взял деньги уже по дороге, — оправдывалась она.
Я схватил монету и, зажав ее в кулаке, запихал в карман.
Затем мы пошли каждый своей дорогой; девочка направилась к нам, мальчик — к Отто, а я поспешил к лачуге под горой. И на поляне остался лишь одинокий крест.
Когда я оказался в лесу один и убедился, что меня никто не видит, я опустился перед узлом на колени, раздвинул платок, вынул из кулича два зекса и воткнул на их место блестящий гульден, полученный мною на поляне от девочки.
Когда я это сделал, у меня стало легче на сердце. Я не совершил ничего плохого, ведь гульден предназначался мне. Своими деньгами я искупил позор и бедность нашего дома. При этом я, вероятно, не столько думал о нищете в лачуге под горой и о радости, которую я доставлю бедной сироте своим подарком, сколько о чести нашей семьи и моих родителей.
Мне и в голову не пришло, что это тот самый гульден, на который у нас дома рассчитывали уже целый год, и что, возможно, я останусь без новой шапки или сапог.
Мы были тогда детьми, и в глазах у нас сияло солнце.
Первое мая
Это случилось в то время, когда я еще пас овец под Уршлой горой. Каждое утро мне вспоминалось стихотворение Водника [3] ,
3
Водник Валентин (1758–1819) — словенский поэт и просветитель.
Нужно было вставать на заре и пасти овец до школьных занятий, которые начинались в девять. А от дома до школы было еще целых полчаса ходьбы. Я, разумеется, спал как убитый и с большим трудом подымался так рано. Правда, когда будил отец, раздумывать не приходилось. Стоило мне услышать его грубый голос: «Эй, солнце уже над Похорьем!», как я кубарем скатывался с постели, хотя и знал, что солнце над Похорьем появится еще не так скоро. Если бы я не спешил, меня вытащила бы из постели тяжелая отцовская рука.
Гораздо труднее было подниматься, когда будила мать. Она осторожно подходила к постели, но, увидев, как крепко я сплю, снова отходила на цыпочках и шептала:
— Пусть еще поспит хоть пять минут, бедняга…
Спустя пять минут, пролетавших мгновенно, она вновь возвращалась. Обычно я просыпался с первого раза, но не показывал виду. Я свертывался в клубок, притворяясь, будто сплю крепким сном. Некоторое время мать молча смотрела на меня, потом вздыхала:
— Бедняга, как ему еще хочется спать!
Немного погодя она наконец решалась и будила меня:
— Овечки-то уж кричат.
Обычно ей приходилось окликать меня два или три раза, пока я не выползал из постели, которую убирали, может, всего раз или два в году. У матери было очень доброе сердце, и, когда она будила меня, всегда удавалось выгадать хоть полчаса сна. Может, и у отца было доброе сердце, но только нам, детям, он не показывал этого, слишком тяжелой была наша жизнь.
Пасти овец — дело нелегкое. Настоящего пастбища у нас не было, и их выгоняли в лес среди кустов терновника и ежевики, где крупный рогатый скот не хотел пастись. Я ходил босиком, на башмаки не было денег. Ноги мои частенько были исцарапаны в кровь. Кроме того, по утрам бывало еще и холодно.
Однако овцы в нашем бедном хозяйстве служили большим подспорьем. Отец мог продать их за год добрый десяток, что приносило немалые деньги, на которые нас, детей, хоть как-то одевали.
Однажды утром отец разбудил меня очень рано. Он загудел, как всегда:
— Солнце уже над Похорьем!
Я сразу натянул штаны и отправился в хлев. Конечно, над Похорьем солнца не было еще и в помине — на востоке едва брезжила утренняя заря. Заснеженные вершины Уршлой горы и Пецы не вспыхнули еще в алом пламени первых солнечных лучей — их очертания чуть обозначились в бледных отсветах утра, занимавшегося далеко на востоке. Склоны гор казались совсем черными, внизу, в долинах, все покрывал густой туман. В ясном небе еще горело много светлых, холодных звезд, постепенно угасавших.