Слово Оберона
Шрифт:
По дороге из замка шагал одинокий путник. Ростом он был на полголовы выше Уймы, а шириной плеч и толщиной рук не уступал самому людоеду. Из-за спины торчали две толстые деревянные рукоятки — крест-накрест.
— Вот, — сказал Уйма. — С деньгами идёт.
— Откуда ты знаешь?
Уйма мигнул:
— Опыт… Знаешь, сколько я кораблей ограбил?
— Хорош уже хвастаться своими зверствами.
— Какими зверствами? — Уйма округлил и без того круглые глазищи. — Принц-саламандра нам нужен или нет?
— Нужен.
— Ну так сиди здесь. Я пошёл, — Уйма поднялся, будто распрямилась
Путник при виде разбойника даже не замедлил шаг. Даже не задумался ни на секунду. Как шёл прежде, так шагал и теперь. Я подумала: а не слишком ли Уйма самоуверенный? Этот мужик может оказаться здешним мастером боевых искусств…
Уйма и путник встретились у подножия холма — между ними было два или три шага. Ни один из них не кинулся нападать первым. К моему удивлению, они заговорили — Уйма спросил, путник ответил. Оба стояли расслабленно: Уйма опёршись на дубину, путник — упёршись в бока, небрежно отставив огромную ногу в чёрном лоснящемся сапожище. Стояли и беседовали, как добрые друзья!
Потом Уйма подбородком указал на меня. Я подхватилась, готовая бежать куда глаза глядят; что же, он продал меня в рабство? Вот этому первому встречному?!
Я отползла назад на несколько шагов. Потом заставила себя остановиться: я могучий маг. У меня есть посох, вручённый самим Обероном. Продать меня, как собаку, — это, знаете ли, даром не пройдёт никому!
И, трясясь как листочек, я встала и выпрямилась с посохом наперевес.
Увидев меня, путник остановился. Он был немолодой, лет под сорок пять или даже больше. В коричневой бороде пробивалась седина. Глаза-щёлочки тонули во множестве складок и морщинок. Щёлочки зыркнули на меня, потом — вопросительно — на Уйму.
— Лена, — сказал людоед строго. — Не выскакивай. Дело серьёзное, не время ребячиться и пугать. Вот гость у нас, уважаемый человек. Заплечных дел мастер, всегородской и пригородный, пожаловал к нашему костру. Пошли, большую игру играть будем.
Игра и вправду была серьёзным делом — чуть ли не торжественным ритуалом вроде рыцарского поединка. Оказывается, в этих краях любой встречный имел право вызвать на соревнование странствующего палача — «заплечных дел мастера» — где угодно: на базаре, на улице, посреди дороги. Тот соглашался или отказывался (правда, в случае отказа его могли запрезирать друзья и знакомые). Но если соглашался, вступали в действие простые и строгие правила.
Игроки садились друг напротив друга и по очереди описывали способ какой-нибудь казни. Условие было — не повторяться. Тот, кто первый не мог придумать ничего новенького, признавал себя побеждённым, и победителю доставалось всё его имущество, какое только он, победитель, сможет и пожелает взять.
Наш гость, «заплечных дел мастер», разглядывал Уйму, заранее выбирая себе трофеи. Ему понравилась добротная куртка, удобная для путешествий, и ещё ему понравились мы с Максимилианом.
— Ребятишки твои? На кон ставишь?
— Отчего не поставить, — беспечно отвечал Уйма. — Ставлю.
Я хотела возразить, но Уйма так посмотрел на меня, что я против воли промолчала. Ничего, пусть только попробует этот старый палач
Правда, у него опять руки затекли. Может, освободить заранее?
— А ты, уважаемый, с деньгами? — поинтересовался Уйма. — Мне-то тряпок, игрушек не надо. Золото есть?
Палач щёлкнул пальцами по кошельку на поясе. Зазвенело. Палач усмехнулся:
— Ты, дружок мой молодой, не туда нарвался. Тебе бы с подмастерьем моим играть. Хоть голым ушёл, да наука была бы. Науку за плечами не таскать — она вся в голове. А я, милый, тридцать лет за плахой оттрубил, я такое знаю, что тебе и не снилось. Да только поздно отказываться-то.
— А я и не отказываюсь, — Уйма расселся на траве, по-турецки скрестив ноги. — Давай играть.
Палач вытащил монету, поплевал на неё, подбросил и поймал. Вышло так, что начинать старейшему.
— Стало быть, так, — начал палач, почёсывая неровную бороду. — Подвешиваешь голубчика за ноги…
Через минуту я сбежала подальше от костра. Максимилиан остался — связанный, он не мог бегать, да и Уйма не собирался его отпускать. Побродив по рощице взад и вперёд, я немного успокоилась. Выглянула из-за дерева — рассказывал Уйма, иллюстрировал руками: сложив кольцо большим и указательным пальцами правой руки, тыкал в него мизинцем левой. Старый палач слушал, на лице его недоверие сменялось глубоким вниманием.
Я поскорее отошла подальше. Побродила ещё. Нашла поганку, разнесла её в клочья зелёным лучом из навершия посоха. Нашла сыроежку и поступила с ней точно так же. Сила и уверенность посоха передались и мне. Подумаешь, палач с людоедом языками треплют. Что мне их языки?
Я попробовала взлететь, но получилось плохо. Я летала, как Гарольд в прежние времена, то есть барахталась над самой землёй, будто утопающая курица.
Время шло. Я снова выглянула из-за дерева. Опять рассказывал Уйма — глаза его горели, он складывал ладонями «домик». Противник слушал, лицо его было хмурым. Я хотела крикнуть, что нам пора, что мы теряем время, что Принц-саламандра может куда-нибудь отлучиться, — но, открыв уже рот, так и не решилась прервать этот жуткий поединок.
Тени деревьев укоротились, описали полукруг и выросли снова. Я нашла земляничную поляну, поела и развлеклась. Уйма и старый палач всё так же сидели друг против друга, всё так же говорили по очереди. Палач нервно дёргал себя за бороду. Уйма восседал, как статуя, и, стоило только старику закончить — без малейшей паузы заводил новый рассказ.
Они сбились только один раз.
— Это уже было! — услышала я с того места, где собирала землянику. Кричал палач, в его голосе были визгливые, истерические нотки. — Было-было, ты проиграл!
Я обмерла.
Что ответил Уйма, расслышать нельзя было. Людоед говорил, не повышая голоса.
— Было! Было! — надрывался палач. — Что недоговорил? Начало-то такое же самое!
Уйма снова что-то ответил. Палач заорал — и вдруг осёкся. Свистящий голос Уймы полился дальше. Я осторожно выглянула из рощи; Уйма рассказывал, как ни в чём не бывало, палач сидел, ссутулившись и глядя в землю. Шевелил губами. Вспоминал оригинальный способ казни?