Слово за слово
Шрифт:
– А я? – спросил Бердичевский.
– Вы идете в зал.
– Я против.
– Вы остаетесь в президиуме.
Бердичевский пошел следом за ним, таясь, в отдалении, как профессиональный сыщик за преступником. Важно было, чтобы тот его не заметил, и Бердичевский старался вовсю.
В магазине, на прилавке, разложены на продажу красавцы-пистолеты, и он уже выбрал себе один, с барабаном и тупоголовыми пулями, но денег на это не было, и разрешение не получить по старости, да и к чему ему этот пистолет?
Следить
День впереди был большой, не заполненный делами, и надо было растянуть любопытство до вечера.
К вечеру он возвращался домой, садился у окна и наблюдал закат в Иерусалиме.
К вечеру дома стоят за окном строгие, затихшие, светящиеся изнутри розовым, как невеста пе-ред сватами, застыдившаяся своей красоты.
Солнце – огромное – укатывается за гору, прямо на глазах, и красно полыхает потом горизонт, багрово, слабым под конец румянцем с синевой поверху, пока не просветятся четко, на миг, деревья на верхушках гор, и подступает вечер.
И зажигаются огни по склонам – подрагивающей россыпью – до утра.
Он был голодный на жизнь, старик Бердичевский.
Пожирал всякий раз этот закат, и этот город, и коричневые к вечеру террасы по склонам, никак не мог наглотаться.
И вечное в душе сожаление: вот он уйдет, а город останется, и розовый отсвет на камне, и горы, масличные на них деревья, такие старые, такие корявые и плодоносные, как сама эта жизнь, сотворенная где-то тут, поблизости.
– Папа, – сказали дети, – ты поедешь первым.
Было это уже давно, но горечь осталась.
Малая капелька на донышке, которую надо заедать постоянно, сладостью жизни.
Пошел. Купил мороженое. Хрустящий рожок, и пара в нем шариков.
Один – ванильный, другой – с орешками.
Сортов было много, не перепробовать, и он всякий раз менял варианты.
Хрустел вафлей. Облизывал шарики. Головой крутил по сторонам в поисках интересного.
– Бердичевский, – сказали за спиной. – Дайте лизнуть разок.
Стояла перед ним старая хулиганка Фогель, нарушительница внешних приличий. Голоногая. Патлатая. В шортах. В куцой кофтенке без рукавов. С сигареткой в руке. И ключицы по-цыплячьи торчком наружу.
– Я вам целое куплю, – предложил галантно.
– Вы брезгуете, Бердичевский?
– Да будет вам...
Стояли. Откусывали по очереди. Оглядывали прохожих.
– Вы слышите чавканье, чмоканье, хрумканье? – сказала старая хулиганка. – Это отъедается интеллигенция. У нас нынче период такой. А когда насытимся, думать начнем, дерзать, великие творить дела.
– А если не начнете? – спросил Бердичевский.
– Станем хрумкать дальше.
И смачно хрустнула вафлей.
– Ешьте, – сказал. – Я больше не хочу.
Она доела.
– Мне бы, Бердичевский, тут родиться. Мне бы детей
– Где они, ваши дети?
– Тут, – сказала.
И засмеялась.
Старая хулиганка Фогель привезла сюда всех. Маму свою, тетю свою, сына с внуками, тещу сына, тещину дочку с детьми, родителей мужа тещиной дочки, еще кого-то, чья связь с нею плохо прослеживалась, и Бердичевский ей завидовал.
– А я бы... – сказал. – Если бы тут родился, то женился на здешней. Такие они надежные, такие устойчивые.
– Женитесь на мне, Бердичевский.
На это он не ответил.
Медичка Фогель всякого перевидала на своем веку, спирт пила в морге, возле трупов закусывала и делала вид, будто она опытная.
– Бердичевский, – сказала с вызовом, – вы когда-нибудь подрывали устои?
Подумал:
– Нет, вроде... А вы?
– Я, Бердичевский, подрывала.
– А зачем?
На это она не ответила.
Закурила сигаретку. Затянулась. Дым по-драконьи пустила через нос.
– Бердичевский, – спросила, – на этом свете хоть кто-нибудь наслаждается жизнью?
– Я, – сказал сразу. – Я наслаждаюсь.
– Будто бы...
– Я, – заупрямился. – Разве не видно?
– Грубый вы, Бердичевский. Толстокожий какой-то.
Обиделся:
– Что же я, тонкостей не ощущаю?
– Ощущаете, – успокоила. – Вы ощущаете. Только не сразу.
Была она резкая. Напряженная. Как перекрученная. И сигаретку кусала безжалостно.
– Расслабьтесь, – приказал. – Распакуйте свои чемоданы. Мы с вами уже приехали. И не ждите. Чего вы ждете? Начинайте уже жить. Это и есть та самая жизнь. Другой не будет.
– Умница, – сказала хулиганка и чмокнула его в щеку. – Я вас люблю, Бердичевский. Пошли Феллини смотреть.
– Когда?
– Да хоть когда.
И пошагала себе.
Сзади посмотришь – девчонка девчонкой.
Спереди посмотришь – лучше не смотреть.
– Чтобы было с кем воссоединяться, – сказали дети.
И теперь это надо было заесть.
Стоял. Глядел на угол, где переулок втыкался в улицу. Требовал любопытного до крайности.
Проехала в машине Танька Макарон – полный багажник девок, но он ее не заметил.
Шмулик, Танькин мужик, упрямый до крайности, непременно желает сына, а Танька, будто назло, выстреливает одних только девок: знай, мол, нашу бабью сибирскую породу.
Проехала в автобусе Фрида Талалай – с кладбища, от папы Талалая, воспоминаниями застланы глаза, но он ее не углядел.
Летели мимо стайкой, черными птицами на ветру, часто перебирали ногами, спорили, не замечали никого вокруг, – и Вова-хасид среди них, но он не отличил в толпе.
Парикмахер Сорокер, инженер Макарон, Любочка Усталло схоронились от глаз в этом городе и не казали себя.