Слой 1
Шрифт:
Гостевой народ притих. Дочь доиграла сложно и точно, с характерным «битловским» звуком. Народ заорал, захлопал, просил еще, но вконец раскрасневшаяся дочь ткнула гитару отцу и убежала к себе в комнату, а Кротов в тот вечер больше не играл, отдал гитару Сашке Дмитриеву. Тот был без комплексов, рубил по струнам по наитию и любил хвастаться, что играет плохо, но громко. Кротов и радовался за дочь, и был неприятно поражен, как быстро она обскакала отца, показав это прилюдно, и как легко старая кротовская компания, четверть века оравшая за столом под его переборы и чёс, безжалостно списала его из гитаристов в дерьмо.
Шел уже четвертый час. Ирина раскручивала бигуди, рисовала себе лицо перед зеркалом, а Кротов, позвонив матери и дав отбой насчет грозившего ей сидения с внуком, вытаскивал Митю из залитой борщом пижамы, гонялся ползком по кровати
До двух лет сын засыпал вечерами в родительской спальне между Кротовым и Ириной. Крутился на подушке, пытался играть, и как бы рассерженный Кротов отворачивался от него, ложился на бок. Митяй подползал, трогал пальцами отцовскую большую спину, потом прижимался к ней лобиком и затихал, только изредка вздрагивая глубокими детскими вздохами. Заснувшего сына Кротов переносил в детскую, укладывал в деревянную с поручнями кровать и еще минут пять сидел рядом. Если бывал слегка выпивши, а дочь уже спала, шептал в темноте глупым от счастья голосом: «Вот вырастешь, Митяй, и забудешь своего папку…». От этих слов сердце наполнялось слезливой печалью, которую трезвый Кротов именовал потом сопливым старческим маразмом, но иногда его и трезвого не покидала мысль, что в этих вечерних сидениях, в дурацком этом шепоте открывалось какое-то неясное пророчество его обмякшей, расторможенной душе.
Отец у Кротова умер давно, так и не дожив до пенсии. Как, впрочем, и дед, и прадед. Пенсии и связанного с ней вынужденного безделья отец боялся, шутливо говорил: «Нам это не грозит», — так и вышло, убило инфарктом. Кротов догадывался, что это как-то связано с наследственностью и, вероятно, отразится и на нем самом, хотя сгубила отца его жизнь и работа навылет, во всегдашнем фронтовом режиме, его бесконечные командировки по северам и большевистские лозунги «Даешь!» и «За мной!». Жить по-другому отец не умел и не хотел. Его поколение, уцелевшее на войне, потом прикончило себя водкой, матом и работой.
— Мужички, поторопитесь! — крикнула от зеркала Ирина. — Одежда на диване!
Кротов унес сына в зал, принялся натягивать на него разложенные по дивану колготки, рубашки, штаны и куртки, всю эту многослойную детскую сбрую.
— Пиедем на машынке? — спросил сын, растягивая шипящее «ы», и снова кивал сам себе.
— Конечно, мой хороший.
В машине сын сидел на заднем сиденье с мамой. Рвался вперед, рядом с отцом, но Кротов побаивался, да и правила не разрешали.
В салоне «Чероки» по-прежнему пахло спиртным: надышал проклятый Лузгин, этот странным образом не спивающийся профессиональный уже алкоголик. Только сейчас, помянув Лузгина и всю вчерашнюю историю, Кротов обратил внимание, что Ирина ни разу не поинтересовалась, что там и как у Дмитриевых. «Наверное, звонила Светке, пока мы ездили, — подумал Кротов. — Или не хочет, чтобы я оправдывался». А что бы он ни сказал, это все равно бы выглядело оправданием за вчерашнее и неприход домой, потому что даже смерть Сашки и связанные с этим ночные хлопоты, чувствовал Кротов, воспринимались Ириной как лишний повод для двух старых алкашей нажраться и загулять, а жены пусть страдают. «Спокойно, не заводись», — сказал себе Кротов и признался, что жена его не так уж и не права. Можно было обойтись без этой надрывной ночной пьянки, с обильными слезами, воспоминаниями об ушедшей юности, приторными вздохами по Сашке и неискренними сентенциями типа «жил, как хотел, и умер, как хотел», «мелькнул, как метеор», «невостребованный обществом талант» и так далее. Кротов давно и ясно понимал, что Сашка Дмитриев был очень способным и очень слабым человеком, сильным только в потакании своим слабостям, и общество тут совершенно ни при чем — хоть коммунистическое, хоть капиталистическое. Если честно, то Кротов слегка презирал Дмитриева, и в утреннем сегодняшнем разговоре на кухне был скорее на стороне Сашкиного отца, чем Вовки Лузгина, чуть не набросившегося на старика с кулаками. Ему всегда
— Лули-лули, — раздался позади голос сына, и Кротов вздрогнул и осознал, что замешкался на светофоре. Машины справа и слева от него уже пришли в движение, а сын хотел сказать: «Рули, рули!» — то ли ко времени пришлось, то ли начинал соображать, что к чему на дороге. Когда Кротова спрашивали о возрасте Мити, он обычно отвечал: «Начало третьего», — как про часы. Фраза ему нравилась, он сам ее придумал. «Начало третьего».
Чтобы не торчать в гиблом левом повороте с Республики на Одесскую, он вильнул в сторону раньше, скользнув вдоль фасада гостиницы «Восток» — этого стойбища заполонивших город торговых южан. Узкая Одесская не позволяла разогнаться, да он и не спешил. На углу Котовского, где раньше была пельменная, жена скомандовала: «Направо и во двор». Они въехали в квартал старых пятиэтажек. Кротов его помнил: здесь жил его школьный тренер, а сам Кротов жил в «панелях» на Рижской, отсюда через поле. С местными парнями они дрались в начале шестидесятых. Местные примыкали к «нахаловским» — деревенским хулиганам из самостройного поселка Нахаловка, вечным врагам всех «панелевских», считавших себя городскими.
Кротов хотел было отогнать «джип» на стоянку, но не мог вспомнить ни одной поблизости. Пришлось оставить машину у подъезда, подальше к забору детского сада, чтобы можно было караулить из окна, благо, Ирина знала, что окна у сестры выходят во двор. «Не угонят, так обдерут», — с неудовольствием, относившимся ко всему этому вояжу, подумал Кротов.
Уже на третьем этаже, поднимаясь не без натуги с сыном на руках по грязной лестнице, Кротов уловил вверху грубые мужские голоса. Мужики, его ровесники и чуть помладше, гурьбой курили на площадке, стряхивая пепел в жестяную банку из-под кофе, прикрученную к лестнице, ведущей на чердак. Увидев поднимающихся, мужики пригасили голоса, оценивающе глядели на незнакомых. Ирина поздоровалась — она шла первой. Кротов кивнул, сын молча таращился на чужих.
Двухкомнатная квартира была заполнена грудой одежды на тумбочке в прихожей, огромным столом в гостиной, суетящимися тетками в свежих крученых прическах, жареными запахами с кухни. Во второй комнате, смежной с гостиной, на большой кровати, заложенной в изголовье куртками и пальто, играли две девочки, года на два старше Мити. «Наверное, дети хозяйки», — предположил Кротов.
Из кухни прибежала рыжая крепкая бабенка, примерно одних с Ириной лет, в замызганном фартуке поверх цветастого платья, обнималась с Ириной, разводя в стороны запачканные готовкой кисти рук. Остро, по-женски, с интересом глянула на Кротова, принимая от него цветы, ахнула при виде большой коробки с импортным беспроводным чайником — подарочным хитом сезона.
Митю немного раздели, чтобы не взмок и не простудился. Сын сразу вскарабкался на кровать и уселся напротив девочек, молчал и не двигался. Девицы смотрели на него, как на куклу.
— Ну ладно, играйте, — сказал Кротов, положив дубленку поверх общей кучи на кровать.
Ирина прятала в пакет лишние пока Митины одежки, сюсюкала с девицами, ободряюще улыбалась сыну. Кротов потоптался у порога и ушел через гостиную в коридор, где надел ботинки и с явным облегчением выскользнул из душной и тесной квартиры, хлопая себя по карманам в поисках сигарет.
На площадке курили пятеро, но разговор вели двое, оба невысокие, в белых рубашках с расстегнутым воротом и немножко женских вязаных кофтах. Кротов обратил внимание, что так одеты почти все, кроме него и еще одного парня, тоже в пиджаке, но без галстука, и Кротов решил, что и он зря надел «удавку».
Один из споривших сидел на синем деревянном сундуке, другой стоял вполоборота, опершись ногой в домашнем тапочке на перекладину чердачной лестницы. Кротов привалился спиной к стене, крашенной таким же синим, что и сундук.