Случайному гостю
Шрифт:
«Может быть, всё бросить… здесь», — думаю я и делаю неуверенный шаг. Где-то далеко-далеко, не здесь, плачут в небе серые гуси…
Старая дама широко улыбается, и мне становится нехорошо. Я останавливаюсь.
— Ты мог бы пойти поиграть в другое место? — говорит она Флейтисту. — Очень шумно, знаешь ли.
И флейта срывается на визг.
— Вот ты уже пятьсот лет носишься со своей дудкой у меня под ногами, — говорит старая дама и прихрамывая, обходит стул стороной. Клюка её постукивает, словно ища в паркете полость, коса тянется по полу, теряя змей. Замешкавшихся Гостей она просто поглощает,
— Но я терплю. Ты исказил Время и Место, заставил Колесо крутиться раньше времени и чуть не погасил Йоль, но я терплю. Теперь же я говорю — довольно. Ruge!
Чёрные собаки дружно взвыли и показали клыки. Старая дама упёрлась в них нехорошим взглядом, и некоторые из них пустили лужу.
— Ты влез на чужую кухню, вознамерился забрать детей без спроса и пляшешь тут на стуле. Да, я терплю, — проскрипела она. — Но ты перешёл все границы и собираешься воплотиться… И как такое можно терпеть? Разве не стыдно?
И она подняла лицо кверху, сразу несколько змей шлёпнулись на скомканные половички.
Дудочник пританцовывал на стуле, пальцы его порхали по флейте.
— Кривляешься? Да? — говорит дама. — Не слушаешь? Назло?! Придётся отшлёпать как следует. И руки её, древние, длинные руки поднимают клюку в воздух.
— Вууммм — проносится по кухне, и с нашего потолка потихоньку сыплется снег. Дудочник плюёт кровью, и некоторое время флейта испускает большие кровавые пузыри.
Собаки разбежались по разным сторонам кухни — они зализывают раны, скулят и рычат на противников. Камыш пропитался тёмным.
Дудочник, окружённый детьми и мышами, кричит:
— Erat verbum! Говорю вам — растите! — и подкрепляет свои слова трелью флейты. Дети валятся кулём, девочки меняются, становясь старше и старше, и вот тётки, вперемешку с моими двоюродными братом и сёстрами, лежат на полу. Лица их бледны и безжизненны, чёрные повязки стекают с лиц грязными ручейками. Бабушка хмуро смотрит вниз и молчит.
Мыши начинают расти. Морды у них хищные, здоровенными лапами они отталкивают бабушку, бросают на тахту Сусанну, двое держат лягающуся и фыркающую Анаит. Несколько огромных мышей цепляют когтями дверь пенала — он трещит и отбивается как может; пахнет паленой шерстью, раздаётся отвратительный писк, собаки, не сговариваясь, дружно атакуют монстров. Мышь, достигшая размеров холодильника, ломает чёрной собаке хребет… Несколько других бурых гигантов разбрасывают за лапы белых собак — визг и кровь летят, отражаясь от стен. Подойдя на полшага ближе, старая дама аккуратно кладёт клюку на пол и тянется руками вверх. Клешнеподобные длани старой дамы хватают дудочника, ещё секунда — и в узловатых пальцах кучка пёстрых лохмотьев.
— Мы уходим отсюда, сынок, — хмуро говорит мне Всадник, и словно клещами тянет меня в сторону почти вскрытого мышами пенала. Анаит удаётся вывернуться из мышиных лап и, произнеся в серые морды несколько по-настоящему Старых слов, она увлекает бабушку под еле различимую верёвку. Старая дама водит клюкой по кухне, словно вслепую, разыскивая Флейтиста.
Я упираюсь, а он, бормоча что-то гортанно, волочит меня…
Раздаётся треск, и кухню озаряет вспышка — мыши открыли «пенал», бабушка сорвала мешочек с верёвки, кузина
— Изумруд хранит любовь, он становится ярче, когда любовь разгорается в сердце, и раскалывается при нарушении обета верности и любви. Он укрепляет память и сдерживает пагубные страсти…, — доносится оттуда писклявый голосок.
— Непослушный! — радуюсь я. — Ты не вырос…
Мыши распахивают пенал. Всадник тёмной рапирой хлещет по чему-то мне невидимому, по змеям и белым собакам, и тащит меня сквозь бесконечную кухню к… зеркалу.
— Скорее открой мешок, — почему-то совершенно бабушкиным голосом говорит мышонок.
Я слушаюсь с первого раза и не спорю — бабушка была бы довольна. В мешочке лежит моя фотография, чёрно-белая, летняя — я у пересохшего фонтанчика, треснувшую чашу сторожит лев, мои коленки перемазаны зелёнкой. А ещё в нём прутик, ивовый прутик.
«Видко, ты ей понравился…» — вспоминаю я. И ответные слова: «Мне здесь холодно и летом».
— Это тебе, — говорю я Непослушному. — У нас очень мало времени.
В это время Халлекина хватают за щиколотку и силой дёргают назад.
— Проклятие! — хрипит он. — Проклятие! Мерзкие ведьмы…
Я вырываюсь из его рук и больно ударяюсь левым боком о стол. Надо мной бурыми горами возвышаются мыши, змеи кусают их за хвосты.
Непослушный выпрыгивает у меня из рук и лупит первую попавшуюся мышь прутиком.
— Anaverbatum! — пищит он. — Anaverbatum! — прыгая на голову следующей. И мыши становятся всё меньше, меньше, меньше.
Бабушка достаёт из своего мешочка ещё один — старый, в нём карты со звёздами на рубашках, и трогает гемму.
— Не сссмей! — кричит чуть шепелявя Халлекин. — Не ссмей! Сс-сука!
Бабушка усаживается за стол и отталкивает лезущие отовсюду вишнёвые веточки, отодвигает чашки, одна опрокидывается — чёрная жижа недопитого кофе ползёт к её рукам; бабушка кладёт на стол кольцо, и кофе мгновенно высыхает.
Мыши разбегаются по кухне, возбуждённо попискивая. Непослушный вместе с прутиком атакуют собак.
— Anaverbatum! — вопит мышонок, войдя в раж.
Бабушка тасует карты и раскладывает Предстоящий день, Халлекин с силой всаживает рапиру в трость Старой дамы. Но та лишь смеётся — она подтягивает Всадника к себе длинными руками ближе, ближе и начинает напевать, он вырывается и дёргает руками и ногами, точь в точь непослушный ребёнок.
— Спи, сиротка, спи, сынок. Хайчи, хайчи, хайчи… — бормочет старуха, и детский плач становится слышнее…
Выскользнув из чёрных лохмотьев в её руках и словно источившись, бывший Всадник спешит к окну — в него, раздвинув храбрый розмарин, всовывается лошадиная морда — глаза её горят, нет, — полыхают красным, из ноздрей валят искры, а зубы… может, это и не конь вовсе… Всадник оборачивается, из серой суконной далматики [138] , что одна на нём и болтается, достаёт Рог — порядком истрёпанный.
138
Длинная рубаха с коротким рукавом и прямоугольным вырезом.