Случайностей не бывает
Шрифт:
Ещё на схеме были странные знаки. Например, что это изображено рядом с конечной станцией тёмно-бордовой линии: стакан с ложкой или ступа с метлой? А вот этот рисуночек что значит, «здесь работает птицефабрика» или «здесь водятся драконы»? А эти домики, в несколько местах, они двухэтажные или на курьих ножках?
Но если присмотреться и подумать, то можно было предположить, что в основе этой карты лежала обычная схема московского метрополитена. На которую были наложены схемы ещё двух метрополитенов. Или трёх. И не метрополитенов
— Так рядом уже, — ответил Порфирий Гордеевич на вопрос Артёма, проинспектировав схему. — Сейчас проскочим Юго-Западную, там и Тропарево.
— Ой, а что это там? — спросила Яна, которая продолжала смотреть вперёд, сидя в кресле машиниста. — Эй-эй, смотрите, там, впереди, что там такое?!
Все посмотрели вперёд.
За ту секунду, что Яна кричала, а все остальные поворачивали головы, вагон проехал достаточно, чтобы легко было рассмотреть: тоннель, по которому они мчались, перегораживала воронкообразная пасть Олгой-Хорхоя.
Яна, сидящая в кресле машиниста, кричала, но приглушённо. Потому что на ней лежал обер-кондуктор. И тянул на себя контроллер. Тянуть не имело смысла, потому что рычаг управления за сотую долю секунды перешёл из крайнего положения «ход» в крайнее положение «тормоз». Но перестать он не мог и тянул изо всех сил.
В боковых окнах кабины полыхало оранжевым, это искры дождём сыпались из прижатых к колёсам тормозных колодок.
Артём пытался скошенными глазами уловить дрожание воздуха вокруг Олгой-Хорхоя, вдруг у него получится убрать его с дороги, но они ехали слишком быстро, чтобы он мог что-то разглядеть.
Джо уже наполовину выбежал в вагон, преодолевая силу инерции, которая свинцом залила его ноги. Он никак не успевал принести пулемёт, но не мог не попытаться это сделать.
Фрол просто лежал на лобовом стекле, придавленный той же силой, ощущая каждый дюйм, на который его расплющенное по стеклу лицо приближалось к вращающимся кольцам зубов Олгой-Хорхоя.
Может быть, части зубов после взрыва не хватало, но кольца вращались, и оставшихся хватило бы, чтобы размолоть их в пыль.
Червь не двигался. Он просто ждал. Чтобы остановиться, вагону, нёсшемуся со скоростью двести километров в час, было нужно втрое большее расстояние, чем отделяло его от Олгой-Хорхоя в тот момент, когда Порфирий Гордеевич дёрнул на себя контроллер.
И это было как-то особенно обидно. Одно дело, враг бросается на тебя и пусть даже съедает, другое дело, ты сам летишь ему в пасть, как Иванушка в печь на лопате Бабы Яги. Глупо и обидно.
Под визг тормозов и россыпь искр, с колёсами, которые не катились, а визжали, заклиненные, по рельсам, они пролетели уже половину расстояния, отделявшего их живого горнопроходческого комбайна. Точнее, мёртвого, что ситуацию отнюдь не улучшало.
Но вагон успел замедлиться в два раза.
Скорость упала с двухсот километров в час до ста.
Фрол упал с лобового стёкла.
Джо
А Порфирий Гордеевич, больно оттолкнувшись от Яниной руки, нырнул под кресло, пролетев мимо серебряной таблички на тёмно-красном бархате «Heinrich Gambs».
Меньше чем через секунду, потеряв наконец фуражку, обер-кондуктор вынырнул с рулём в руках. Большим рулевым колесом, которое Яне не хватило бы рук обнять, с тонким ободом, тонкими спицами, обмотанными какой-то жёлтой пластиковой лентой. Яна такое видела в кабине старой поливальной машины.
Одной рукой кондуктор сорвал контроллер, другой хлопнул на его место руль. И по лязгу соединившихся металлических деталей, Яна, у которой всё это происходило перед носом, поняла, что руль встал на положенное ему место.
Руль.
На место.
В поезде.
И через долю секунды Порфирий Гордеевич крутанул его влево, так, что снова повалился на Яну. А она не влепилась в стену только потому, что её вжало в правый подлокотник кресла. А вагон, как и полагается такой махине, оторвав правые колёса от рельса, заваливаясь на левую сторону, скрежеща всем, чем можно, и, что хуже, всем, чем нельзя, въехал в стену.
Перед тем, как наступила темнота, Яна успела увидеть, как Олгой-Хорхой рванулся, как королевская кобра весом в десятки тонн, и в тот самый момент, когда кабина соприкоснулась с камнем, ударил в середину вагона, повернувшегося к нему боком.
А потом Яна перестала видеть что-либо — только своё отражение в стекле.
Ни одна из свечей, освещавших кабину, не погасла.
Снаружи было темно. Совсем темно. Окна превратились в зеркала.
Яна протянула руку к растрёпанным волосам, но Порфирий Гордеевич сделал движение своей нижней частью, и окончательно выдавил Яну из кресла машиниста.
Теперь уже — водителя.
Артём стоял, держась за один из канделябров, из его лба сочилась кровь, через переносицу она заливала левый глаз, и он смахивал её рукой, не замечая, что расшибся. Возможно, о тот самый канделябр, за который держался.
— Чёрт!
Это крикнул Фрол, он первый понял, что кроме кабины от их вагона мало что осталось. Червь перекусил, точнее, перемолол головной вагон поезда-призрака пополам. Фрол не ругался, Фрол горевал: Джозеф в момент удара Олгой-Хорхоя находился в вагоне.
— Чёрт! — снова крикнул Фрол, но уже восторженно: в дверь спиной вперёд заходил Джо.
— Чёрт! — тихо сказал Джо, и вот он уже ругался.
Глаза его, до того, скорее, узкие, расширились до размера глаз героини аниме, рот отрывался и закрывался, как у ещё живой, но уже умирающей рыбы, а руки сжимали рукоятки пулемёта «Максим». За рукоятками пулемёта не было. Но было понятно, на каком расстоянии от Джозефа прошли вращающиеся зубы Олгой-Хорхоя. Это как подравнивать ногти с помощью гусениц несущегося по полю боя танка.