Слуги Государевы. Курьер из Стамбула
Шрифт:
— Прощай, барин, — сказал Епифан.
— Дай Бог, свидимся, — добавил Лощилин.
— Прощайте, братцы, — поклонился им Веселовский, и донцы повернули на Яицк, чтоб по степям выйти напрямую к Волге, а там, через земли калмыцкие, и к Дону-батюшке ближе.
Веселовский вместе с отрядом Урусова дошел до Красно-Самарской, что переименовали уже в Татищеву крепость, а там разделились. Князь с войском двинул на Самару, а Веселовский, со знакомым ему уже атаманом Василием Могутным повернули направо и пошли вверх по Яику. И потянулись версты… От Бердской крепости, Оренбурга будущего, до Орской крепости, Оренбурга бывшего, целых 265. Одна за одной.
Привалы делали на местах, казакам знакомым, насиженным, как они говорили. Камни грели в кострах, да по-башкирски потом пекли
Верно и неизменно слово Твое, реченное некогда в утешение маловерным: «Вот Я повелеваю тебе: будь тверд и мужествен, не страшись и не ужасайся; ибо с тобой Господь Бог твой везде, куда ни пойдешь» (Нав. 1,9).
Скоро и снег выпал. По первопутку уходили казаки в лес за дичью разной. По вечерам собирались в кружок возле костров, песни пели грустные, протяжные:
Да как по утречку рано пробуждался, Да с травушки, с мелкой муравки росой умывался, Да тонким шитым полотенчиком утирался. Да Московскому Чудотворцу он молился, Да на все четыре стороны поклонился, Да вы здоровы ль, мои молодцы казачки, спали, ночевали, Да я-то один добрый молодец спал-то нездорово, Да приснился мне, добру молодцу, сон нехороший: Будто бы я, добрый молодец, ходил по край синя моря, Да левой ноженькой в море оступился, Да правой рученькой за куст сохватился, За тот куст за рябину.Веселовский часто присаживался к огню послушать. Казаки теснились, принимая капитана. Он сидел молча. Песня нравилась ему. Вспоминал детство, Ладогу, волны огромные, гладь безбрежную. Лишь однажды спросил Могутного:
— Отчего про море поете? Вы там были?
— Не-а. Казаки исетские занесли. А нашим понравилась. Вот и поют. Хорошая песня, аж за душу берет.
— Да, ты прав, сотник. — Веселовский обхватывал руками колени и продолжал слушать, устроившись поудобнее.
Жизнь текла неторопливо. Башкирцы успокоились, замиренные Урусовым, гарнизоны русские больше не трогали. Был водворен совершенный порядок и спокойствие.
Дорого он обошелся
Веселовский проверял караулы, изредка обучал пешей экзерции солдатской, да приемы ружейные отрабатывать заставлял. Учил стрелять по-разному, взводами и всей ротой, по порядку и залпами. На крепостном дворе только и слышалось:
23
Стариков Ф.М. Краткий исторический очерк Оренбургского казачьего войска. Оренбург, 1890.
— К заряду!
— Открой полки!
— Вынимай патрон!
— Скуси!
— Сыпь порох на полки!
— Закрой полки!
— Обороти фузей!
— Патрон в дуло!
— Вынимай шомпол!
— Прибей заряд!
— Шомпол в ложу!
— На плечо!
— Взводи курки!
— Прикладывайся!
— Пали!
— Курок на первый взвод!
— Закрой полки!
— На плечо!
— К ноге!
Пятнадцать команд полагалось дать до производства одного выстрела!
Статьи зачитывал из Законов Петра Великого о том, как надлежит солдату себя в житии держать, в строю и в учении как обходиться. Остальную службу доверил поручику Гребневу. Тот и караулы разводил, да за бытом следил солдатским. Веселовский его сразу предупредил:
— Хворей не потерплю среди солдат гарнизона. Лекарей промеж нас нет. Может, это и к лучшему. Но одним хлебом или сухарем солдат сыт не будет. От них лишь болезнь цинготная да понос кровавый развиваются. Берите пример с казаков. Они не болеют, а коль уж случится, то и лечатся сами, без лекарей. Пусть обеспечат всех дичью, да корешки разные покажут, для здоровья полезные. Может, лук или чеснок дикий здесь прорастают. Их в пищу добавлять надобно. Казаков расспросите, они покажут. А вы, поручик, солдат направьте заготавливать. Только с караулами, с оглядкой, неровен час, башкирцы наскочат.
В остальное время сидел Веселовский в одиночестве на стене крепостной да вдаль всматривался. Одна рана зажила, шрам на челе оставив, другая же — в душе кровоточила постоянно.
Казаки иногда собирались группами, наблюдая за экзерциями солдатскими. Посмеивались в бороды, но, заметив приближение строгого атамана своего, тут же расходились, каждый по своим делам. Как-то раз обоз прошел с провиантом из городков сибирских в низовые крепости. Больше ничего не нарушало покой Уйской крепости.
Душа стонала Алешина. Не мог он ничем унять боль, жившую в нем. Каждую ночь он во сне видел Машеньку, стонал, скрипел зыбами, просыпался в холодном поту. Все виделась ему она. Как бежит он к ней, а догнать не может. Чем он ближе, тем быстрее она от него удаляется. Бежит, бежит Веселовский, потом падает, поднимает голову из пыли степной, а вместо Маши — оскаленная рожа Чернобородого. Просыпался капитан от криков собственных. Денщик испуганный ковш воды подавал холодной. Жадно пил из него капитан, выливал остатки себе на голову. Вставал, выходил в одной сорочке на воздух морозный, дышал жадно, сердце билось отчаянно. Потом возвращался в дом, и все повторялось — и сон, и пробуждение. Почернел Веселовский, совсем с лица спал. Только в упрямом занятии службой забывался. А сидя на стене крепостной, все вглядывался яростно, не почернеет ли степь, не появятся ли башкирцы.
Признался как-то Могутному:
— Не думал я, атаман, что так тихо здесь будет, не думал.
Посмотрел на него казак, покачал головой, ничего не сказал. Понимал.
«Пока крови человек не прольет столько, чтоб горе свое забыть, ништо и никто ему здесь не поможет. Эх, жаль, — думал атаман, — священника бы ему, старца мудрого. Может, и избавил капитана от мук душевных, взял бы на себя его боль и отмолил бы у Господа нашего. Только где здесь такого праведника сыщешь…»