Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

Грин Питер

Я сижу, опустив лицо в сложенные чашей руки, ощущая пульсирование крови в висках. Сознаю себя как женщину, помнящую, что вся ее творческая сила — в самом мощном, физическом смысле — осталась незадействованной. Мне уже пятьдесят, но я в состоянии понести нового ребенка. Ребенка от него. Томительное желание подступило ко мне неожиданно, пронзило меня ужасной сладостной агонией. — мне даже показалось, что мускулы моего чрева стали сокращаться, а груди налились, как у кормящей женщины.

Но я отогнала желание прочь, задавила и справилась с ним. Луна не может последовать за Эндимионом [109] , нет таких могучих заклинаний, которые могли бы позвать назад бродячее,

странствующее сердце. Путь он растрачивает свою красоту и силу на сицилийских шлюх, пусть погибнет — а я уверена, что так это и случится — в какой-нибудь темной долине с разбойничьим ножом меж ребер — точь-в-точь как погибла Хлоя, растерзанная, поруганная под жестоким равнодушным небом. Пусть умрет — и я обрету покой.

109

Эндимион — прекрасный возлюбленный богини луны Селены, охотник или пастух. Согласно одному из мифов, Селена погрузила Эндимиона в беспробудный сон, чтобы тайно целовать его.

Не окажись я в таком потрясении после гибели Хлои, я сразу села бы размышлять о ее возможных для себя последствиях, — и, может быть, это доставило бы мне толику мучительного наслаждения. Что ждет меня? Взгляд ли искоса, как на бывшую полюбовницу, и требование убираться из этого дома подобру-поздорову, и чем скорее, тем лучше? Или же отношение ко мне как к почетной гостье семьи, а то и как к приемной дочери Ликурга! Или, возможно, как к выдающейся заезжей поэтессе, прибавившей славы здешним местам. Во всяком случае, думала я, пожалуй, я могу рассчитывать на учтивое к себе отношение, пока не оглашено завещание Ликурга, а там видно будет.

Первые последствия последних событий оказались ошеломляющими — столько лицемерия и притворства мне не доводилось видеть прежде. Домашние слуги виляли между скрытым непослушанием и елейным подобострастием, а посетившая меня депутация сиракузского Совета Благородных ограничилась полагающимися по сему случаю соболезнованиями и тому подобными банальностями. Возможно, они даже поставили на меня, как на темную лошадку — какая судьба ждет меня в дальнейшем?

…Когда нотариус огласил содержание завещания Ликурга, я потеряла последнюю соломинку, за которую хваталась. Я впервые начала осознавать, сколь неустойчиво мое положение теперь, когда я осталась одна; беззащитная женщина, и к тому же изгнанница в чужом городе.

Послушать последнюю волю Ликурга собралась довольно-таки странная кучка людей: председатель и казначей Совета Благородных в сопровождении трех весьма захудало выглядящих писцов; смуглый толстомордый мужчина средних лет с наголо выбритым черепом и большим перстнем с печатью — он оказался казначеем Ликурга; управляющий его имениями в Энне — низкорослый бородатый сицилийский грек, говоривший с таким акцентом, что я едва могла понять его; я сама, чувствующая себя пришелицей, путающейся у всех под ногами (хотя, в конце концов, Ликург был, если уж на то пошло, моим дядей!), и один чужак, чья личность мало кому что-нибудь говорила: ссутуленный человек роста чуть выше среднего, белокурый, с задумчивыми серыми глазами. Что у него на уме и зачем пожаловал — неясно.

Конечно, самым странным во всем этом сборище было отсутствие родственников — всякой там щебечущей и галдящей толпы тетушек, двоюродных сестер и братьев, незамужних сестер, сводных братьев и им подобных, которые слетаются на убитую горем семью, точно голодные вороны в зимнюю пору, готовые склевать любые крохи, которые могут им невзначай перепасть. Хорошо, а где же сама семья? У Ликурга и Хлои не было детей, все их семейные связи остались в Митилене. Хлоя сама была сиротой, и, насколько мне известно, живых кровных родичей у нее не осталось. Мне иногда думалось, что Хлоя и Ликург нарочно старались отстраниться от общепринятых родственных взаимоотношений.

Итак, мы

сидим в той самой белой комнате с высокими потолками, в которую Хлоя вложила душу, чтобы сделать ее наряднее и уютнее — здесь толстые милесские ковры, овечьи шкуры медового цвета, огромный, во всю стену, красно-голубой ковер — битва амазонок с Тесеем [110] ; странные, но так любимые хозяйкой египетские статуэтки. Пьем сладкое вино, закусываем медовыми пирожками и не сводим глаз с нотариуса, который возится с множеством печатей и опутанными множеством лент документами. Тут я обратила внимание на то, что молчаливый чужак вышел из дремотного состояния и наблюдает за мной. Я подняла голову; когда его удивительно чистые серые глаза встретились с моими, я не заметила в них ни смущения, ни притворства. Он по очереди шевелил то одной, то другой бровью, как бы вопрошая: а мы-то что здесь делаем? Мои губы скривились в некое подобие грустной улыбки.

110

…битва амазонок с Тесеем… — Среди прочих подвигов Тесея, был его поход против амазонок, из которого он привез в Афины их царицу Ипполиту, ставшую его женой. От этого брака у Тесея остался сын Ипполит.

Я в первый раз внимательно рассмотрела его, устремив на него тот же прямой испытующий взгляд, что и он — на меня. У него жесткие белокурые волосы, значительно более длинные, чем полагалось бы по здешней моде, и в нескольких местах выгоревшие на солнце так, что казались совершенно седыми. Напротив, лицо его, обрамленное короткой бородкой, было смуглым, а вот руки неожиданно тонкими, но не слабыми, а скорее наоборот: в них было некое напряженное изящество, скрывающее силу.

Нотариус мягко прокашлялся, чтобы обратить на себя мое внимание: он наконец-то был готов и хотел создать впечатление, что все с нетерпением ждут его выступления. Да, в руках у него была последняя воля Ликурга, на единственном листе пергамента, с которого свисала печать покойного. Что бы ни творилось у меня на душе, я все же немного наклонилась вперед — в ожидании.

Это было одно из самых коротких завещаний, которые я когда-либо слышала в своей жизни. И, кроме того, одно из самых неожиданных. Ликург, за неимением других наследников, оставлял все свое состояние Хлое.

— «Поскольку, согласно законам Сиракуз, — читал нотариус своим высоким четким голосом, — женщины признаются существами, лишенными разума, и потому не имеют права наследовать собственность на свое имя, я назначаю своего друга и советника Каллия, сына Содата, — тут лысый казначей ухмыльнулся и почесал пальцем нос, управляющим имением от моего имени. Все его решения по всем вопросам будут считаться окончательными».

Не было похоже, чтобы сия милая шуточка особенно позабавила председателя. Зато далее последовала статья, после чтения которой выражение его лица резко изменилось, а уж казначей Совета и вовсе не пытался скрыть своего ликования, — видимо, он мысленно даже потирал руки от наслаждения.

— «В случае смерти моей жены вышеозначенное имение со всем его добром, движимым имуществом, живым скотом и всем прочим, ему принадлежащим, свободное от долгов, передается в вечное пользование городу Сиракузы с целью такого использования во благо общества, каковое определит городской Совет».

Далее следовали некоторые подробности, дарующие свободу некоторым домашним рабам. И — все. И больше ничего. Ни Драконт, ни тетушка Елена, ни моя мать, ни я сама, ни Харакс, ни Ларих, никто из моих двоюродных братьев и сестер не были даже упомянуты. И в смерти своей, как и в жизни, Ликург отрезал себя от семьи, перерубив все узы. Но все же он ведь принял меня как гостью, да к тому же — судя по всему — был в дружеских отношениях с тетушкой Еленой. Чем же было вызвано его столь странное решение?