Смех богов
Шрифт:
Никита начал поднимать десную руку к левому плечу для поклона. Но "ведьма" уловив его движение - остановила:
– Подожди, подожди отрок. Я сейчас,- и она в два шага пересекла горницу, и поставила на уже накрытый стол чугунок. Затем вернулась, вытерла руки о передник и встала напротив гостя.- Ну вот, теперь можно. А то, я тут бегаю с горшком и поздоровкаться некогда.
На лице "ведьмы" промелькнул намёк на улыбку, какая бывает при встрече старых друзей.
– Здравствуй, "Ведующая Мать",- поклонился в пояс Никита.
По всему боку пронеслась горячая
"Ведьма" тоже поклонилась Никите:
– Здравствуй и ты. Никита, Ученик Богумила Соловья, - и внимательно посмотрела тому в глаза.
– Хотя, я вижу, что ты не очень здравствуешь. Ну-ка, повернись спиной. О как, и рубаха уже замаралась. Давай скидывай!
Никита заартачился:
– Да ништо, так, царапнуло.
Скидывай, говорю рубаху.
– Потянулась к нему "ведьма".
– Погодь, сам я - сдался отрок. И попытался стянуть рубашку. Однако рука снова стала чужой, пальцы ещё шевелились, а подниматься уже не хотела. И вновь вернулась боль.
– Да, самостоятельный ты,- усмехнулась женщина.- Только немощный. Подожди и сама сняла с Никиты рубаху.
Млада, сопереживая, подошла ближе.
– Так, погладим, рана чистая, обработана хорошо. Молодец "дочка", кое- чему уже научилась.
Девушка потупилась, но было видно, что похвала старшей, ей была приятна.
– Теперь можно и мне руку приложить,- "ведьма" положила обе руки по бокам раны, чуть сжала, и ели слышно запела:
" Дёрн дерись, земля крепись,
А ты, кровь, у Никиты, уймись.
На море окияне, на острове Буяне,
На камне Алатыре,
Сидит девица, швея мастерица.
Держит иглу булатную, вдевает нитку шёлковую.
Раны зашивает, руду унимает.
И пусть у Никиты,
Рана заживёт, руда не течёт.
И будет слово моё крепко,
Как тот Алатырь, камень".
И дунула на спину.
– Ну вот, теперь и к столу можно.
Никита попробовал пошевелить рукой. Острая боль отступила.
– Благодарю "мать".- Сказал он оборачиваясь.
– Да не за что, Одевай рубаху и давай ужинать. Поедим - поговорим. Яра, кстати меня зовут. И ты так зови, а то всё "мать" да "мать".
Никита взял рубаху, хотел было одеть, но " ведьма" остановила:
– Стой, рубаха в крови, негоже так ходить. Дай-ка.
– Взяла её, провела рукой по испачканному месту, встряхнула, - вот, так лучше. Обряжайся.
Отрок взял одёжу, поискал глазами испачканное место, но та была, словно свежевыстиранная.
" Хорошее умение,- подумал мальчик.- Не стирать, не сушить не надо. Как бы тоже научиться? Или это только женский изноров"?
Никита натянул рубаху, подпоясался дарёным Младой пояском, оправился.
Яра, пристально посмотрела на поясок, бросила взгляд на Младу, ухмыльнулась. Хоть, ничего не сказала, но сделала для себя, какую- то зарубку.
– Всё, всё, за стол быстро. Вся снедь простыла.- "Ведьма", Словно птичница, сгоняющая цыплят в курятник, развела руки и сделала соответствующие движения.
Стол был накрыт без излишеств:
– Ешь, Никита. Ешь и слушай.
Никита зачерпнул ложкой кашу, сунул в рот. Вкус был невероятным. Толи он был голоден, толи каша была удивительно вкусна. Но Никита был ошеломлён. Такой вкусности, есть ему, ещё не приходилось. Он поймал себя на том, что глотает, не успевая пережёвывать.
Нет так нельзя. Учил ведь его Богумил: " Есть нужно с достоинством, не торопясь. Только собака хватает еду, не глядя и глотает не жуя. Человеку же надо степенность во всём иметь".
Вторую ложку, отрок поднёс медленнее, тщательно прожевал, только затем сглотнул. Так же не торопясь, налил себе квасу, запил. Квас так же был чудо как хорош. Клюквенный, ядрёный, чуть пощипывал язык и сластил мёдом.
– Ты ешь, ешь, не робей.- Улыбнулась Яра.- А ты дочка, - обратилась "ведьма" к Младе, которая так и стояла в углу избы.
– Собери-ка в дорогу, что пригодиться может.
Млада поклонилась и вышла из горницы.
– Ну, так вот, Никита, скрывать не буду. Дела в Новогороде аховые, - начала женщина,- Бунт людской Добрыня, с подмогой Путятиной, подавили. Как подавили? Да просто,- стали избы с краю поджигать, а тушить не давали. Пока бунт не уляжется и зачинщики не сдадутся. Новгородцы, увидев, что скоро уже и тушить нечего будет,- уступили, а что делать оставалось? Богумил первым вышел, за ним ещё дюжина.
Яра прервалась. Налила себе сбитня, покрутила кружкой в руке и, не глотнув поставила на стол. Помолчала и продолжила: " Зол был Добрыня на бунтарей. Щадить никого не думал. Сначала выделил "старшего", а что здесь выделять? Итак, знали - Богумил. Приказал привязать того к столбу. Перед ним колоду поставили, так чтобы волхву видно было. На той колоде, товарищам Богумиловым головы и поотрубал. Затем и за "ведуна" взялся. Не разом убил, по частям руки и ноги в два приёма отсекал. Сперва по первый сустав, затем выше. Силён был волхв. До последнего жил. Не вскрикнул, не застонал. Сказать, что то пытался, да не разобрал никто. Баяли потом, что, то ли проклял обидчиков, то ли богам хвалу воздал. В конце, Добрыня и ему голову отделил. На копьё повесил и заставил Новгородцев, с тем копьём, вокруг города идти. Народ было возмутился, да несколько зарубленных - заставили быстро образумиться".
Никита сидел не шелохнувшись. Не мог он поверить ни одному услышанному слову. Не мог " ведун" вот так умереть, от руки какого то "сотника". И как Новгородцы сами пощады запросили? Не уж-то своё богатство, дороже чести. Своя жизнь - " дедовской веры"? Может, брешет Яра? Он взглянул на "ведьму", та сидела спокойная. Ни одна жилка на лице не дрогнула. Только, в глазах, что то такое...
Нет, сразу понял Никита, не брешет. Всё так и было. Особых чувств не было. Вообще никаких не было. Пустота и в мыслях, и в душе. Только в груди - там, где рёбра сходятся, твёрдое, словно камень и холодное. Дышать мешает.