Смелые не умирают

Наджафов Гусейн Дадаш оглы

— И то лучше, чем по людям скитаться, — угрюмо пробасил Болеслав.

Наутро все отправились домой, в Шепетовку.

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Они не узнали своей всегда опрятной улицы. Разоренная, запущенная, нежилая. Заборы и деревья поломаны, клумбы и огороды потоптаны. В окнах выбиты стекла, во дворах валяются поломанные стулья, перины, тряпье, битая посуда. Некоторые дома разбиты снарядами, другие сожжены; над пепелищами и обугленными остовами домов еще не рассеялся дым.

Уже

два дня гитлеровцы хозяйничали в городе. За крайними домами, перед четырехэтажными корпусами бывшего военного городка, стоял часовой — там разместились теперь казармы гитлеровцев. Немецкие офицеры и солдаты, выгнав жителей, поселились в лучших домах. Под деревьями стояли грузовые машины, мотоциклы, были расставлены походные столы.

Валя смотрел на все это и чувствовал, как к горлу подступает ком.

Витя толкнул его локтем:

— Гляди-ка!

Валя обернулся.

На противоположной стороне улицы он увидел Наташу Горбатюк, белокурую девочку лет восьми. Она стояла у раскрытой калитки своего дома, приглаживая светлую челку.

— Наташка! А ты чего здесь? Вы разве не уехали?

— Мы уехали, а потом приехали. Мы с мамкой в село ездили, в Серединцы. А папка оставался дома один, он больной. Мы приехали к папке. А как приехали, к нам немцы пришли. Сами пьяные и кричат: «Давай яйки, давай масло!» Я испугалась как! Один, красный такой, достал пистолет, хотел папку убить. Мамка отдала наше молоко, они ушли.

— А ребят никого не видела?

— Не видела. Меня мамка не выпускает на улицу. Говорит, еще пристрелят фашисты.

Мальчики пошли дальше.

Вскоре они встретили Степу Кищука.

— Степа?! — обрадовался Валик. — Тебя уже выпустили?

— А то! Думаешь, убежал? Как стали подходить немцы, наши открыли в колонии ворота — иди куда хочешь… — невесело усмехнулся Степа. — А вы… Вернулись, значит?

— Ага. Пойдем, Степан, в город, фрицев глядеть, — предложил Валя.

А чего на них глядеть, собак проклятых, — злобно бросил Степа. И уже спокойнее, махнув рукой, добавил: — Нагляделся я!..

Но Валя и Витя не могли усидеть на месте. Любопытство влекло мальчиков в город, хотя и было страшновато.

Братья остановились возле невысокого частого забора. Под тенистым деревом стоял раскладной столик. На нем — вскрытые консервные банки, плоские бутылки, яичная скорлупа, луковицы, ломти недоеденного хлеба. За столом, сдвинув на лоб каску и подперев голову ладонями, сидел толстый немец. Он охмелел от выпитого и съеденного и теперь разделся до пояса, подставив белую спину лучам солнца. Рядом у дерева, развалились два солдата. Один из них играл на губной гармошке, другой силился петь, но то и дело сбивался с такта: ему мешала икота. Потом он поднялся, подошел к столу, повертел пустую бутылку и ушел в дом. Через несколько минут оттуда донесся его крикливый голос: «Тринкен, млеко!» — потом женский придушенный, хриплый крик: «Господи! Да где же я возьму?.. Ой!.. Люди, спасите!» И все смолкло. Гитлеровец появился на пороге. Немец под деревом, не прерывая игры, равнодушно смотрел перед собой.

Продолжая икать, убийца подошел к столу и в это время заметил Валю и Витю, смотревших на него глазами, полными ужаса,

удивления, ненависти.

— Русс капут! Ха-ха-ха! — засмеялся он и, схватив пустую бутылку, швырнул ее в мальчиков.

Витя и Валя отскочили в сторону. И вовремя: гармонист крикнул «Хальт!» — и, вскинув автомат, выпустил наобум короткую очередь.

Ребята, не оглядываясь, побежали прочь. Пробежав несколько домов, они остановились.

— Идем домой, — тихо предложил Витя, — мама, наверное, беспокоится…

— Нет, Витя, я домой не пойду. Мне в город надо. Ты иди, я скоро…

Валя решил побывать у дорогого для него места — посмотреть на домик Николая Островского.

Мальчик торопливо прошел по улице Островского и свернул направо. За углом, в глубине улицы, он сразу увидел груду щебня, дерева и кирпича — все, что осталось от домика писателя…

Мальчик в растерянности застыл на месте. Больно сжалось сердце, перехватило дыхание. Сквозь слезы, застилавшие глаза, он долго смотрел на развалины.

Размышления Вали прервали треск мотоциклов и сирена автомашины. По улице на большой скорости, сопровождаемая тремя мотоциклами — один спереди, два по бокам, — мчалась открытая черная лакированная машина. Она пронеслась мимо Вали и остановилась на углу перед трехэтажным каменным зданием райисполкома. Впереди, рядом с шофером — солдат с автоматом. На заднем сиденье, откинувшись на мягкую спинку, развалились два немецких офицера. Один из них — высокий, сухопарый, в светло-зеленом кителе с погонами, с какими-то значками на воротнике и Железным крестом на груди. На седой неподвижной голове фуражка с низким черным козырьком. Тонкая рука в белой кожаной перчатке на борту машины.

Другой офицер — молодой, в черной форме, оттеняющей его рыжеватые волосы и брови.

Солдат выскочил и открыл дверцу. Сухопарый седой офицер, глядя прямо перед собой, направился к зданию. Молодой офицер последовал за ним. Часовой у входа, выбросив вперед руку, резко крикнул: «Хайль Гитлер!» Офицеры ответили таким же вскидыванием руки.

Валю поразила важная, спокойная уверенность гитлеровцев. Казалось, они всем своим видом говорили: «Мы пришли навсегда и никогда отсюда не уйдем… Мы здесь хозяева». Это были фашистские правители Шепетовки — гебитскомиссар правительственный советник доктор Ворбс и шеф жандармерии обер-лейтенант Фриц Кениг.

* * *

Армии гитлеровцев стремительно наступали. Они обгоняли беженцев, преграждали им путь на восток.

Многие беженцы возвращались в родные места, в свои города и села. В конце июля вернулись в Шепетовку и Труханы. Коля рассказывал ребятам о дорожных мытарствах:

— Добрались мы до Фастова. А там наш поезд разбомбило. Немец плюхнул бомбу в паровоз, а потом летит над головой — ну, сейчас в землю врежется! Летит и строчит из пулемета. Многих побило. Ну вот, куда пойдешь? Впереди немец, бой идет. Повернули мы обратно. Днем шли, а ночь спали где попало — в лесу, в поле. Харчи вышли, есть нечего. Где картошку выроем, испечем в золе, где у людей выпросим что-нибудь. Так и шли, будто нищие какие! А тут еще Зинка. Ноги опухли, идти не может. Сядет и ревет. Еле добрались…