Смелые не умирают

Наджафов Гусейн Дадаш оглы

На другой день Анну Никитичну вызвали в жандармерию. Как только она вошла в кабинет, жандармский офицер протянул ей листовку.

— Вам знакомо это?

Анна Никитична отрицательно покачала головой.

— О, незнакомо?! Ваш сын приносил другую?

Анна Никитична растерялась: «Боже мой! Донесли!»

— Почему молчите?

— Господин офицер, мой сын нашел листовку случайно. Вы же знаете… Самолеты…

— Да, да! Знаю! — прервал жандарм. — А кто есть ваши жильцы? Лукашенко и… Страткоф?

— Они из пленных… Ваши и освободили…

— Наши

не освободили. Они бежали. Да, да, бежали! И вам бы следовало знать об этом! А пока убирайтесь! Если попадете к нам опять, будет плохо!

Анна Никитична, задыхаясь, побежала домой.

Жильцов не было. В комнате после обыска все перевернуто вверх дном. Анна Никитична машинально придвинула к столу валявшуюся у стены табуретку, медленно опустилась на нее и словно застыла. В этот момент дверь приоткрылась и в нее просунулась голова Тимохи Радчука. Мельком оглядев комнату, он с притворным участием произнес:

— Ну и дела! Что это у вас искали, Никитична? И жильцов позабирали…

— Вон отсюда, подлец! — прохрипела Анна Никитична и невольно потянулась за тяжелым чугунным утюгом.

Голова Тимохи мгновенно скрылась за дверью.

Во дворе показался Валя. Он шел как ни в чем не бывало. Увидев его, Анна Никитична в изнеможении прислонилась к стене и тихо заплакала: «Валик, сынок!»

* * *

Пришла зима, холодная, снежная. Улицы густо замело. Казалось, будто дома и деревья стоят в голой степи.

По городу расклеили приказ: всем евреям поселиться в гетто. Валя прочитал его и побежал к Сене. Отец Сени Абрам Сумерович складывал в узел белье и одежду. Сеня стоял рядом, держа в руках новые, ни разу не надеванные ярко-желтые ботинки, подаренные ему ко дню рождения.

— Валик, ты уже все знаешь?

— Знаю, — нахмурившись, ответил Валя. — Я пришел… Может, ты не пойдешь, Сенька?

— А куда же я денусь?

— Будешь жить у нас, скажем — наш брат.

— Я такой черный, разве поверят?

— Ну и что? Подумаешь! — настаивал Валя.

— Поймают, всех расстреляют, а так, может, не тронут…

— Спасибо, Валик, — вмешался Абрам Сумерович. — Нам с Сеней не надо расставаться. Может, меня куда пошлют. Так пусть и Сеня со мной едет. Зачем ему оставаться? Ой, что они с нами делают!

Валя грустно смотрел на своего дружка и его отца, на желтые треугольники, нашитые на их груди. «Как скотину заклеймили!» — гневно думал он.

— Ну, пойдем, сыночек, — печально сказал Абрам Сумерович. Он в последний раз оглядел комнату, вещи. Что значит теперь все это, если не знаешь, что ждет тебя самого?

Абрам Сумерович взвалил на спину узел, и все трое вышли на улицу. Валя пошел рядом с Сеней и его отцом, будто его присутствие могло облегчить их участь. Ему трудно было расстаться с дружком. Мальчик смутно чувствовал, что Сеню ждет беда и они никогда больше не увидятся. На углу Валя остановился:

— Сеня, если что, так приходи, слышишь? — крикнул он вдогонку.

Валя шел домой, не разбирая дороги. Как он ненавидит этих фашистов!

Бессильный в своем гневе, Валя придумывал для них самые невероятные казни. Вот он вбежал в жандармерию и перестрелял из автомата всех эсэсовцев. Или нет, не так… Лучше он прокрадется к гебитскомиссару, запрет дверь и задушит его. А потом… «Эх!» — мальчик яростно ударил кончиком ботинка по занесенному снегом бревну. Он обозлился на самого себя, поняв, насколько несбыточно это желание: «Как же! Задушишь! К нему и не подступишься. Мама верно говорит: я ничего не могу! Ничего! А другие, наверно…»

Что делают другие, Валя не мог себе представить.

Да, в это время где-то рядом с ним незримо для посторонних глаз совершались дела, которые вскоре вовлекут и его в гущу важнейших событий.

ВАЛЯ ЭТОГО НЕ ЗНАЛ…

В тот осенний день, когда Иван Алексеевич Музалев бежал с лесозавода, Остап Андреевич Горбатюк, вернувшись домой, зашел в сарай.

— Все сошло гладко! — сказал он Музалеву, — Но тебе не следует оставаться у меня. Чем черт не шутит?.. Если что, жандармы первым делом ко мне придут. Тут, на улице Островского, есть надежные люди, поляки. Поселишься у них. Я договорился.

Музалев нашел в темноте руку Горбатюка и крепко пожал ее:

— Спасибо вам! Я долго не засижусь. Буду пробираться к нашим…

— О деле потом поговорим, — прервал его Горба-тюк и выглянул из сарая: — Наташка!

Наташа отделилась от забора и птицей порхнула к отцу.

— Отведи дядю к Люсе, — сказал ей Остап Андреевич.

Наташа протянула Музалеву руку, и он пошел за ней в темноту. Может быть, оттого, что впереди него шла эта крохотная белокурая девочка и он ощущал тепло ее маленькой руки, у Музалева впервые за несколько месяцев стало легко и спокойно на душе.

Люся Галицкая жила на улице Островского. Дом стоял в глубине сада. Четыре комнаты, несколько выходов, один из них — на пустырь. Люся окончила перед самой войной фельдшерский техникум, жила со своей матерью Юлией Иосифовной и старухой бабушкой. Музалев поселился у них под видом жениха Люси. Выбритый, в узковатом костюме Люсиного отца, он стал неузнаваем. Несколько дней Музалев не показывался на улице. Все это время он думал о Шверенберге: «Видно, война у него в печенках сидит, раз пленным бежать помогает. Да и сам о дезертирстве подумывает. Его нельзя упускать из виду. Он еще пригодится!»

Спустя несколько дней к Люсе зашел Остап Андреевич Горбатюк. Он постоял во дворе перед домом, перекинулся несколькими словами с Юлией Иосифовной и попросил:

— Мне б водички попить… Что-то жажда мучит.

— А вы чайку не хотите? Пойдемте в дом.

Едва за ними закрылась дверь, как Люся шепотом сообщила ему свои наблюдения за немецкими войсками, пришедшими на этой неделе в Шепетовку.

— Хорошо. Сегодня передам.

Потом они прошли в комнату к Музалеву. Горбатюк достал из кармана паспорт и протянул его Музалеву: