Смерть автора
Шрифт:
— След от альпенштока, — ответил он. В романе Моппера Тимоти Батлер делает попытку заколоть Мирослава-боярина альпенштоком… Господи боже!
Я знаю, что я снова приду к нему, хотя и разум и душа мои сопротивляются этому. Меня тянет что-то другое. Возможно, та часть организма, которая у меня пока ещё не пробита альпенштоком… Боже, ну и шутки у меня! Я стала шутить как он…
Минни вернулась и принесла для меня свежий номер журнала The Egoist. Бросив его мне на колени, она объявила:
— Мировая подборка! Обязательно прочитай — там про Мирослава-боярина. Про этот его… исторический прототип. Там сюжетец почище Моппера!
Я вяло пролистала журнал, ожидая увидеть очередную глубокомысленную критическую чушь. И замерла, наткнувшись на интервью профессора из Кембриджа.
Я прочла интервью раз, потом ещё раз. Разрозненные фрагменты наконец начинали складываться в моей голове — в неправдоподобное, ужасающее, но истинное целое. Так вот из
Письмо Дороти Уэст,
написанное 11 сентября 1913 года
Проф. Даниэлю Стэнли, Кембриджский университет
Уважаемый сэр,
я прочла ваше интервью в «Эгоисте» и была чрезвычайно заинтересована. Видите ли, я пишу статью об историзме в творчестве Моппера, и мне крайне любопытно узнать о реальном прототипе Мирослава-боярина. Не могли бы вы сообщить мне, какими источниками вы пользовались? Мне бы это очень помогло в работе.
С уважением,
Дороти Уэст
Письмо, полученное Дороти Уэст
13 сентября 1913 года
Дорогая мисс Уэст,
к сожалению, вы не сказали, владеете ли вы языками стран Балканского полуострова. Большинство источников существует только на сербском, греческом, валашском и старославянском языках. Но если вам просто нужны более подробные сведения о Мирославе-боярине для журнальной статьи, то отсылаю вас к книге Джеймса Форстера «Балканская старина», 1826. Прилагаю перепечатанный на машинке отрывок из неё, где содержится то, что вас интересует. Это нечто вроде сокращённого резюме легенд о Мирославе Эминовиче, имеющих хождение в придунайских землях. Думаю, вы найдёте там ответы на интересующие вас вопросы.
С наилучшими пожеланиями,
Даниэль Стэнли
Перепечатка из книги Дж. Форстера,
присланная профессором для Дороти Уэст
Одним из героев народных песен и сказаний, почти забытым к настоящему времени, является Мирослав Эминович — лицо несомненно историческое, хотя сведения о нём крайне скупы. Нельзя сказать с уверенностью, когда он родился, но время смерти его относят к 1576 г. или несколько ранее. В каком возрасте он скончался, также неизвестно. Все соглашаются лишь в том, что прозвище своё он получил в честь паши Эмина, у которого он в детстве воспитывался в заложниках, но которому так и не удалось сделать из мальчика янычара. Большая часть историй из жизни Мирослава Эминовича носит характер совершенно легендарный, ему приписываются деяния чудесные и невероятные. Однако из того, что о нём рассказывают, можно вывести, что он принадлежал к боярскому роду и что он какое-то время был воеводой в Слатине, однако вскоре поднял мятеж против турок и ему пришлось бежать со своими людьми и скрываться в лесах. С этого времени он собирал большие дружины самых отчаянных гайдуков и устраивал нападения на османов в неожиданных местах. Он и его приспешники истребляли столько турок, сколько было им под силу, а с захваченными в плен расправлялись с невероятной жестокостью, наводя ужас на турецкое воинство. Говорят, что рука его сразу узнавалась в его деяниях, так как он имел своеобразное чувство юмора и втыкал цветы в раны на телах замученных им пленных. За это ему дали весьма поэтическое прозвище «Цветочный Воевода». Однако столь же сурово он поступал по отношению к своим же соратникам, которые давали повод заподозрить себя в слабости или в предательстве. По преданию, после каждой вылазки он осматривал их, и если находил ранение не спереди, а сзади, то плохо приходилось такому несчастному. Их также находили казнёнными чрезвычайно варварским способом и с цветами в ранах. Неудивительно, что такое поведение Эминовича оттолкнуло от него большую часть его сторонников. Он же упорно не хотел признавать османское владычество и настаивал на сопротивлении до последнего, хотя бы и с малыми силами. В конце концов своим упрямством он навлёк на себя беду: повстанцы выдали его туркам в обмен на помилование. После продолжительной пытки Эминович был казнён, и его голову выставили на три дня в Слатине, а тело изрубили на куски и разбросали в овраге за городом. Говорят, что турки отплатили ему его же монетой и за ухо его отрубленной головы
15
Т. е. на 1826 г., когда Валахия и Сербия ещё находились под османским владычеством. — Прим. проф. Стэнли.
Форстер Дж. Балканская старина.
Оксфорд, 1826. С. 158–159.
Из дневника Дороти Уэст
13 сентября 1913. Этого не может быть, это невероятно, и насколько, право же, было бы успокоительнее сойти с ума, чем знать, что всё это правда! Он тысячу раз прав — истина неправдоподобна. Столь же неправдоподобна, сколь и невыносима. Потому что, если это так, то я пожимала руку самому кошмарному созданию на земле за последние четыре века.
Я знаю, то, что Форстер считает за легенды, — доподлиннейшая правда. Потому что я видела всё, что упомянуто в книге, до деталей, видела и много больше — в тот час, когда Мирослав возложил руки мне на голову. Всё то, на что в книге лишь намекается, я видела в самых низменных подробностях. И, боже мой, я видела это. То была последняя сцена из показанных мне тогда — его собственная голова, грубо наколотая на деревянный шест, в почерневшей запёкшейся крови, стекающей изо рта, с рассечённым лбом и болтающимися длинными волосами, и из-за уха торчала воткнутая глумливой рукой увядшая жёлтая роза. Но ужаснее и невероятнее всего была улыбка, застывшая на его мёртвых губах, покрытых кровью. Это была улыбка бесконечного превосходства над теми, кто убивал его; улыбка человека, знающего столько, что ему не страшна сабля, опускающаяся на его шею — знающего такие вещи, что ему не жаль даже и бессмертия души, а не только жизни. Но в улыбке этой не было беспечности человека, ничего не имеющего, которому нечего терять, — это была улыбка обладателя, обладателя чего-то такого, что нельзя отнять даже и вместе с жизнью.
Но странное дело — мои ужас и отвращение таковы, что граничат с восхищением; может быть, на мунтьянском языке есть названия для этих чувств. Это невероятное влечение вовсе не эротическое; может быть, единственный поцелуй разрушил бы эти чары. Никогда я ещё не была так близка к тому, чтобы его полюбить — не любовью Джульетты к Ромео, не любовью сестры к брату, не христианской даже любовью, а той, которая, должно быть, никогда ещё не зарождалась в английском сердце.
14 сентября 1913. Я больше была не в силах терпеть это томление. Я знала, что он ждёт меня, что он готов принять меня в любой момент — что я не смогу не прийти к нему и что он это знает. Я ходила по комнате, взглядывая то в окно, то на часы, то на настенный календарь, лишь бы куда-то смотреть; потом села за письменный стол и сжала голову руками; потом вскочила, причесалась, схватила сумочку и шляпу и бегом бросилась вниз по чёрной лестнице.
Как я доехала до его дома, я помнила смутно. Дрожа, как в лихорадке, я постучала в дверь кулаком — впопыхах я не захватила с собою зонтика. Я боялась, что меня не услышат, но опасения мои не оправдались. Дверь открыла Джорджия Томсон.
— Здравствуйте, — безо всякого удивления сказала она. — Вы к боярину?
Опять это слово! Опустив глаза, я кивнула.
— Он наверху, занят своим туалетом.
Три часа дня было по меньшей мере необычное время для туалета, но я решила не возражать. Я сказала:
— Хорошо, я подожду внизу, пока он закончит.
— Зачем же, — ответила она, — поднимитесь наверх, в спальню, он вас примет.
Сердце моё заколотилось то ли от страха, то ли от радости — я сама не знала, от чего. Едва успев поблагодарить, миссис Томсон, я побежала наверх. Очутившись у двери, которая, по моему разумению, вела в спальню, я легонько стукнула в неё. Голос Мирослава тотчас же отозвался:
— Да-да, входите. Не бойтесь, я одет.
Я надавила на ручку двери и вошла. Мирослав, размотав шарф, брился над тазом — без зеркала, но очень ловко. Обернув ко мне измазанное мыльной пеной лицо, он сказал: