Смерть не заразна
Шрифт:
— Слышала бы ты только, как она орала в своем кабачке.
— Верите ли вы в Бога? — неожиданно спросила я.
Она метнула на меня почти рассерженный взгляд:
— С какой стати? Что мне Бог дал в жизни, кроме горя?
Как жилось ей, когда мать развелась и занялась бутлегерством? Что сказала ей тогда Бесси? Или Бесси было все равно, что подумает дочь? Мери Лу, похоже, было очень даже не все равно. Моему отцу тоже. Тем не менее вполне вероятно, что писателем он сумел стать отчасти именно благодаря своей семье — с детства привыкнув быть аутсайдером и научившись тому взгляду стороннего наблюдателя,
— Ты сколько раз была замужем? — спросила она.
— Один, — ответила я. — А как вы относитесь к замужеству?
— Да, бог ты мой, плохо, — сказала она.
— Почему?
— От мужчин одни неприятности.
Она переменила тему:
— Ричард был очень умный, все время читал. У него всегда из кармана торчали книжки.
— Что он читал?
— Эти, знаешь ли, «Ридерз Дайджест». И всегда помогал одноклассникам. У него были славные одноклассники, хорошие мальчики.
— Если он так хорошо учился, почему же он не поступил в колледж?
Бабушка подалась вперед и протянула ко мне пустые ладони:
— Не было у нас на такое денег. Папа отдавал мне все, что зарабатывал, и мы с ним вместе садились в кухне, разбирали счета, а после них оставалось немного. Я говорила: «Ничего и не отложили». А он говорил: «Почему, отложили, вон всё у тебя».
— Он ведь был хороший человек, правда?
Она кивнула.
— Папа у нас был наполовину индеец. Жалко, что больше не пожил. Он ходил с твоим отцом на охоту. Ели мы как короли — фазанов и все такое.
К тому времени, когда я родилась, отец перестал охотиться. Изредка он ездил на охоту с Джимом Гаррисоном и Томом Макгуэйном, но, насколько я могу помнить, ездил просто так, без увлечения. Но вот любил он охотиться в детстве или нет, этого я не знала.
— Рыбалку он любил — так, что всех соседей заразил.
— Он и маленький ходил на рыбалку? — спросила я.
— Когда ему было лет десять, он ходил на Мельничный ручей, ловил сомиков. Я бы их и не ела, я их терпеть не могу — у них усы противные, да Ричард сам чистил, сам обваливал в муке и жарил.
— Значит, он и готовить умел?
— Еще как. Кукурузу варил лучше всех.
Я пыталась сообразить, на что перевести разговор, как она вдруг, подавшись вперед, спросила сама:
— А ты не знаешь, почему он покончил с собой?
— Не знаю, — ответила я.
Наступило молчание. День подходил к концу.
Каденс потянулась и встала:
— Вы не возражаете, если я пойду пройдусь?
— В столовой на столе фотографии, — сказала Мери Лу. Согнутая, она бодро двинулась в столовую.
Я сделала было шаг следом, но тут же остановилась и спросила разрешения, можно ли.
— Конечно, детка, — сказала она.
В комнате было полно мягких игрушек. Везде, где только можно, стояли и сидели мишки всех размеров. Мой порыв купить ей игрушку, оказалось, был правильный.
— Я не знала, что вы любите игрушки.
— Да и я не знала, пока кто-то не подарил, — съехидничала она, подошла к белому мишке, на которого я смотрела, взяла в руки, смахнула пыль у него с головы. — Пыль, знаешь ли, копится. Вот что плохо, когда стареешь. Никак не вытереть пыль. Передай его от меня Лиззи.
Вместе мы нашли бумажный пакет,
Снова расположившись в кухне, мы принялись разглядывать черно-белые фотографии. Кукла на диване в красивом платье. Цветы.
— У меня тогда был сад. Весь день я там возилась, а вечером пила пиво — так, кружку-другую. Ничего ведь такого, правда?
Наступила моя очередь пожать плечами.
— А чего бы вам больше всего хотелось? — спросила я.
Она подняла ладонь и помахала пальцами:
— Летать.
— Куда? — Я представила себе трансатлантические перелеты, например, во Францию.
— Где-нибудь здесь.
— Почему?
— А мне нравится смотреть на все сверху вниз, — сказала она и протянула фотографию своего сада, сделанную в шестидесятых.
Сад был замечательный. С удовольствием мы обе разглядывали настурции и анютины глазки. Она показала и свою фотографию, тридцатипятилетней давности, где она стоит в новой шубке. Запахнулась она с явным удовольствием. Я попросила на память фотографию сада. Она выбрала мне ту же самую, что когда-то отец бросил в камин. Мери Лу с «папой», отцовским отчимом, под ивой в заднем дворике. Я осторожно ее взяла. Отец совершил ошибку. Рассказывая мне о детстве, он называл себя «белым отребьем», и я думала, что семья у нас такая и была. Я была не права. Маленький аккуратный домик, где я провела семь часов, был тому доказательством, а наши родные все были люди, которые много работали и заработали лучшую жизнь.
Мери Лу сказала, что гостиная в пристройке стала гостиной, когда отец уехал, а сначала это была его комната, и построили ее, когда он пошел в старшую школу. Именно здесь он впервые начал писать стихи. Я заглянула туда, теперь там была кладовка. Входная дверь заперта, окна забраны старомодными жалюзи. Какое-то время после отцовского отъезда в комнате жила тетя Барбара. Отопления в пристройке не было, и зимой там было нежарко. Но, по словам тети Барбары, отец просиживал за машинкой все вечера напролет. До того, пока не было пристройки, он спал на диване в гостиной. А до гостиной он спал где придется: у них была нищета. У них была только Мери Лу, боровшаяся с Депрессией один на один. Мери Лу и страшные, пьяные отчимы. Тетя Барбара как-то вспомнила, как они с отцом зимой проходили пешком не одну милю, собирая в старую детскую коляску бутылки, чтобы заработать немного денег. Нищета отзывалась всю жизнь в отце болью, и это из-за нее в двадцать один год он угодил в психиатрическую лечебницу.
— Как отец попал в больницу?
— По приговору суда. Он там был то ли тридцать, то ли шестьдесят дней.
— За что его приговорили?
— Он пришел в полицейский участок и сказал: «Арестуйте меня». Они сказали: «Тебя не за что арестовывать». Тогда он вышел, бросил камнем в окно и сказал: «Теперь есть за что». Мы ездили к нему каждую неделю.
Хотела бы я знать, чт о подумали тогда психиатры, глядя на эту бойкую на язык женщину, на ее мужа, с явно индейской кровью, с натруженными руками, и на моего абсолютно не похожего на них, юного, стройного, витавшего в облаках отца.