Смерть Отморозка. Книга Вторая
Шрифт:
Норов попросил его рассказать о себе; тот охотно поведал, что родился и вырос в Энгельсе, закончил с отличием Саратовский университет, вернулся в родной город, где открыл собственное дело, – фабрику по производству мебели. К этому он вскоре добавил торговлю матрасами и световыми приборами; у него было два магазина в Энгельсе и четыре больших – в Саратове. Бизнес его шел успешно, – на его предприятиях работало около тысячи человек, хотя местные власти строили против него козни и всячески притесняли, поскольку дочка мэра тоже хотела заняться светом и мебелью.
Городские
– Согласен? Правильно?
Его знакомство с Моряком Норова не удивило. В небольших городах вроде Энгельса все друг друга знали, тем более что Илья был, по местным меркам, большим коммерсантом, а Моряк – главным уголовным авторитетом.
– Нужно подумать, – сказал в конце встречи Коробейников, почесывая висок с видимой озабоченностью. Он никогда не отвечал сразу, – пауза позволяла назвать правильную цену.
– А че думать-то? – отозвался бригадир с легким неудовольствием. – И так все ясно.
– С нашей стороны все будет правильно, – выразительно прибавил Вадик. – Это означало, что оплата гарантируется.
– Мы посчитаем, – пообещал Володя.
– Считай, – усмехнулся Моряк.
Легкое презрение, – презрение вора к барыге, прозвучавшее в его интонации, Норова задело.
– Мы примем во внимание только общие расходы, – проговорил он спокойно. – Наших гонораров в смете не будет. Бухгалтера можете дать своего. Если мы, конечно, возьмемся.
Он перехватил сердитый взгляд Володи.
– А ты че, бесплатно что ль пахать будешь? – удивился бригадир.
– Мы разберемся, – сказал Норов и, улыбнувшись Пацанчику, прибавил его любимую фразу: – Согласен? Правильно?
– А если я пролечу? – забеспокоился тот.
– Ты не пролетишь.
Его уверенность понравилась Моряку.
– Должок за нами хочешь оставить? – хитро прищурился Моряк. – Тоже дело. А скоко ты, в натуре, на этих замутках навариваешь?
– У вас какое население? Двести тысяч?
– Двести пятьдесят, – поправил Круглов.
– Примерно две сотни зеленью, – подытожил Норов. – Плюс сотня в случае победы.
– Нормально, – кивнул Моряк. – Короче, в доляну решил зайти? Ладно, поглядим.
Уходя, он пожал руки Норову и Коробейникову, чего не сделал при знакомстве.
Норов бросил кочергу, отошел от Гаврюшкина к лестнице и тяжело опустился на ступеньку рядом с Анной. Кружилась голова и подташнивало, вероятно, из-за сотрясения мозга. Он хотел взять Анну за руку, но не решился. Она подняла на него трагические глаза, полные слез.
– Ты весь в крови! Тебе нужен врач! Постой, я сейчас.
Она вскочила, взбежала по лестнице в спальню, вернулась с мокрым полотенцем и принялась обтирать ему лицо и тело.
– Бровь разбита, вот тут тоже все рассечено. Надо зашивать!
– Потом. В холодильнике есть лед. Сунь его в пакет
– Да, да, одну минуту! Только немного вытру тебя.
Норов действительно был весь измазан кровью, которая шла не только из рассеченной брови и скулы, но и из уха.
– Больно? Тебе больно? – осторожно прикладывая полотенце, повторяла Анна, заглядывая ему в глаза.
– Ты не его жалей, ты меня, блин, жалей! – мрачно подал голос сидевший на полу Гаврюшкин.
– Тебя-то за что? – отозвалась Ляля. – Тебе-то ничего, а он, вон, весь пораненный!
– А может, у меня душа поранена?! – с глухим надрывом возразил Гаврюшкин.
– А ты стишок сочини, авось, полегчает, – посоветовал Норов.
Мэром Энгельса был некто Сидихин, толстый, краснолицый самоуверенный хам. Подчиненные боялись его раздражительного нрава: он устраивал им разносы на совещаниях, крыл матом без всякого стеснения и увольнял при малейшем выражении несогласия.
Городом он управлял почти пятнадцать лет, привык ощущать себя хозяином и любые посягательства на свою власть считал наглостью. Его встречи с избирателями обставлялись торжественно: с хлебом-солью, обязательной трибуной и толпой угодливых чиновников. Муниципальных служащих на них привозили автобусами, раздавали им плакаты и портреты мэра. Выступал Сидихин резко, бранчливо, ругал оппонентов, уверял, что такие как они прохиндеи и развалили страну, а такие как он, Сидихин, ее спасают; на них она и держится.
Изучив его манеру и замашки, Норов рекомендовал Пацанчику контрастную линию поведения: тот сам ездил за рулем, повсюду появлялся без охраны, с жителями держался запросто, говорил с ними не «в государственном масштабе», а об их насущных проблемах. Его предвыборным лозунгом, написанном на борту его «нивы», было: «Долой старый мусор с наших улиц!». В этом призыве горожане легко улавливали намек на надоевшего мэра и, завидев машину Пацанчика, многозначительно ухмылялись.
Административный рычаг, сильно расшатанный перестройкой и нетрезвыми непоследовательными реформами Ельцина, не был тогда давящим неумолимым прессом, каким он сделался позже. Главным оружием обеих сторон – и правящей и оппозиции, – являлись подкуп и компромат. Подкупом занимались бандиты – они знали в Энгельсе все ходы и выходы; Норов оставил за собой идеологию и агитацию. Он не столько топил Сидихина в грязи компромата, сколько делал его смешным на грубый простонародный лад.
Например, тот, в числе прочего, напирал в своих выступлениях на семейные ценности, призывая женщин рожать больше. Как-то утром жители Энгельса, проснувшись, обнаружили, что городские фасады и заборы покрылись призывами: «Засадихин, отдай алименты!». «Засадихин» звучало обидно; о реакции мэра можно было догадаться по тому, что все дворники в этот день старательно замазывали надписи краской. Народ потешался.
Вскоре появился еще один призыв, отражавший невоздержанность мэра в употреблении алкоголя: «Засадихин, пора опохмеляться!». Замазали и его, но прозвище «Засадихин» к мэру уже приклеилось.