Смерть приходит в Пемберли
Шрифт:
Дарси отошел от Элвестона и протиснулся к дверям. Их плотно закрыли, сдерживая толпу, которая, судя по нарастающим крикам, требовала, чтобы всех выпустили. Шум в зале суда тоже возобновился, становясь все яростнее. Дарси казалось, он слышит голос судьи, грозящего вызвать полицию или армию, чтобы выставить на улицу смутьянов; кто-то рядом с ним говорил: «А где черная шапка [12] ? Почему они не возьмут эту чертову шапку и не наденут ему на голову?» Раздался ликующий крик, и, обернувшись, Дарси увидел, как молодой человек, устроившись на плечах товарища, размахивает над толпой черным квадратом, и с содроганием догадался, что это и есть черная шапка.
12
Черная
Дарси старался, чтоб его не оттеснили от дверей, и когда толпа снаружи, надавив, открыла их, он протиснулся сквозь напирающих людей к выходу на улицу. Здесь тоже царила суматоха, какофония звуков, выкриков, неразборчивый гул, но здесь он больше выражал сочувствие, чем гнев. У здания суда стоял тяжелый экипаж, толпа пыталась стащить кучера с козел, а тот кричал:
— Я ни в чем не виноват. Вы видели, что леди сама бросилась под колеса!
Она лежала, раздавленная тяжелыми колесами, как бездомное животное, кровь струйкой сбегала под копыта лошадей. От запаха крови они ржали, становились на дыбы, и кучер с трудом справлялся с ними. Дарси отвернулся, чтобы не видеть это жуткое зрелище, и его вырвало в канаву. Казалось, весь воздух пропитан кисловатым запахом. Он услышал чей-то крик: «Где труповозка? Почему тело не увезут? Это непорядок».
Пассажир в карете хотел было выйти, но при виде толпы юркнул назад и опустил шторки на окнах, очевидно, решив дождаться приезда полиции, которая восстановит порядок. Народ прибывал, среди них были дети, которые, мало чего понимая, не могли отвести глаз от чудовищной картины, женщины с младенцами на руках — те, пугаясь шума, заливались плачем. Дарси уже ничем не мог помочь. Он испытывал потребность вернуться в зал, найти полковника и Элвестона в надежде, что те вновь вдохнут в него уверенность, хотя в глубине души он понимал, что это невозможно.
Вдруг он увидел ее шляпку, отделанную алыми и зелеными лентами. Соскользнув с головы, она катилась по тротуару, пока не остановилась у его ног. Он в трансе смотрел на нее. Пошатывающаяся женщина — орущий ребенок на одной руке, бутылка джина в другой — пробилась вперед, наклонилась и водрузила шляпку набекрень на голову. Улыбнувшись Дарси, сказала: «Ей она теперь ни к чему, верно ведь?» — и пропала в толпе.
Конкурирующий по накалу страстей вид мертвого тела оттянул часть зевак от дверей суда, так что Дарси смог протиснуться к главному входу и был внесен внутрь в числе последних шести человек, которым повезло. Кто-то выкрикнул зычным голосом: «Признание! Принесли признание!» — и немедленно зал для заседаний превратился в гудящий улей. На мгновение показалось, что сейчас Уикхема стащат со скамьи, но его сразу окружили охранники, и он, немного постояв с ошеломленным видом, сел, закрыв лицо руками. Шум нарастал. Как раз в это время Дарси увидел доктора Мерфи и преподобного Персивала Олифанта в окружении полицейских. Изумленный их появлением, он наблюдал, как вперед выдвинули два кресла, и они рухнули в них, как будто израсходовали последние силы. Дарси попытался пробиться к ним, но людская толпа превратилась в ритмично вздымающуюся, непроходимую массу.
Люди окружили судью. Тот поднял молоток и яростно застучал им; только тогда шум умолк и стал слышен его голос:
— Офицер, заприте двери. Если беспорядки продолжатся, я прикажу очистить помещение суда. Документ, который я внимательно прочитал, является признанием, скрепленным подписью и засвидетельствованным двумя джентльменами, доктором Эндрю Мерфи и преподобным Персивалом Олифантом. Это ваши подписи, джентльмены?
— Да, милорд, — ответили доктор Мерфи и мистер Олифант.
— Врученный вами документ написан рукой человека, поставившего свою подпись перед вашими?
— Частично, милорд, — ответил доктор Мерфи. — Уильям Бидуэлл умирает; он писал свое признание в постели, откинувшись на подушки, но, мне кажется, его письмо, хоть и написанное трясущейся рукой, вполне можно разобрать. Последний абзац, что видно по изменившемуся почерку, написан мною под диктовку Уильяма Бидуэлла. Он уже не мог писать —
— Тогда я попрошу защитника огласить признание. Потом подумаю, как действовать дальше. Кто будет мешать — того выведут из зала.
Джереми Микледор взял в руки документ и, надев очки, сначала бегло просмотрел текст, а потом стал читать — громко и отчетливо. Зал замер.
Я, Уильям Джон Бидуэлл, делаю это признание по собственному волеизъявлению, желая рассказать, что случилось на самом деле вечером 14 октября прошлого года. Я делаю это, так как твердо знаю, что умираю. Я лежал в постели на втором этаже в комнате со стороны фасада, в доме никого не было, кроме моего племянника Джорджа, лежащего в колыбели. Отец работал в Пемберли. Мать и сестра пошли в курятник, оттуда донесся шум, и они испугались, что туда, возможно, проникла лиса. Я очень слаб, и мать не любит, когда я встаю с кровати, но мне вдруг захотелось посмотреть в окно. Держась за кровать, я подошел к окну. Дул сильный ветер, светила луна, и тут я увидел, как из леса вышел офицер в военной форме и остановился, глядя на наш дом. Я укрылся за шторами: теперь я мог смотреть, не боясь быть увиденным.
Сестра Луиза рассказывала мне, что офицер национальной гвардии, часть которой размещалась в Ламтоне, покушался на ее честь, и я инстинктивно чувствовал, что это он вернулся, чтобы увести сестру. Зачем еще приходить ему в такой вечер к нашему коттеджу? Отца, который мог бы защитить ее, не было дома, и мне в очередной раз стало больно, что я жалкий инвалид, не способный заменить отца, который много работает и слишком слабый, чтобы постоять за семью. Надев тапочки, я кое-как спустился вниз. Взяв каминную кочергу, я вышел из дома.
Офицер направился ко мне, протягивая руку, будто шел с миром, но я знал, что это не так. Я заковылял, пошатываясь, навстречу, потом остановился, дожидаясь, пока он подойдет, и тогда со всей силой нанес ему удар кочергой по лбу. Удар был не опасный, он только рассек кожу, однако из раны полилась кровь. Офицер пытался протереть глаза, но я понимал, что он ничего не видит. Спотыкаясь, он пошел назад, к лесу, а я испытал мощный прилив радости, придавший мне силы. Мужчина уже скрылся из виду, когда я услышал грохот, словно упало дерево. Я побрел в сторону леса, опираясь на стволы деревьев, и увидел, что офицер, споткнувшись о бордюрный камень могилы собаки, рухнул навзничь, ударившись головой о каменную плиту. Он был грузный мужчина, потому упал с таким грохотом, но я не думал, что это станет причиной его смерти. Я не испытывал ничего, кроме гордости: я спас любимую сестру; мужчина тем временем откатился от камня и на коленях пополз прочь. Я понимал, что он пытается скрыться, а у меня не было сил, чтобы его догнать. Меня охватила бурная радость: он больше не вернется!
Не помню, как вернулся в коттедж, помню только, что стер кровь с кочерги носовым платком и бросил его в огонь. Следующее, что помню: мать помогает подняться по лестнице, укладывает в постель и бранит за глупую попытку встать. О встрече с офицером я не обмолвился ни словом. На следующее утро мне рассказали, что позже в коттедж приходил полковник Фицуильям и говорил, что пропали два джентльмена, но об этом я ничего не знал. О случившемся я молчал даже после того, как объявили об аресте мистера Уикхема. Я сохранял молчание и в те месяцы, что он сидел в тюрьме в Лондоне, но потом понял, что должен написать это признание, и в случае, если его признают виновным, правда выйдет наружу. Я решил все рассказать отцу Олифанту, и от него узнал, что суд над мистером Уикхемом состоится через несколько дней и нужно поторопиться, чтобы признание попало в суд до начала процесса. Мистер Олифант сразу же послал за доктором Мерфи, и сегодня вечером я все рассказал им обоим и спросил у доктора, сколько мне осталось. Трудно быть уверенным, сказал он, но вряд ли больше недели. Он тоже советовал написать признание и подписаться под ним, так я и сделал. Все написанное — чистая правда: ведь скоро мне придется отвечать за все мои грехи перед Богом в надежде на Его милосердие.