Смерть с отсрочкой

Хаслэм Крис

Ник затряс головой, придав каждой согласной подобающий безнадежный вес:

— М-м-мать т-т-твою…

В гостиной Сиднея Стармена было всего одно кресло, стоявшее посреди комнаты на вылинявшем ковре, лоснясь засаленной обветшавшей обивкой. С ним соседствовал викторианский столик, некогда красивый, изящный, теперь старый, перекосившийся, с облупившейся фанеровкой, накрытый пожелтевшей кружевной салфеткой. На крышке стояли три фотоснимка в потускневших серебряных рамках, монохромное изображение выцвело, лица превратились в призрачные клубы тумана. Дальше всего от кресла располагался официальный снимок солдата — высокого сержанта, туго затянутого в форму, отчего он казался слишком толстым. Рядом портрет печальной женщины в черной шляпе и кроличьем воротнике, смотревшей прямо в объектив, как бы ожидая прямого ответа на прямой вопрос, а хорошенькая девушка на самом ближнем фото смотрела

широко открытыми испуганными глазами вверх и в сторону, так что взгляд ее падал на старика, сидевшего в кресле. Никто никогда не называл Сиднея Стармена красивым мужчиной, но у него был крепкий солдатский подбородок, твердый взгляд, как у печальной женщины с портрета, и тонкие седые усы, намекавшие на живой проницательный ум. Каждый день, кроме воскресенья, он надевал рубашку с потертым воротничком и туго завязывал галстук. Час в неделю он посвящал чистке двух пар обуви. Подобно почти всем своим сверстникам, Сидней находил в рутине опору и утешение, но самой излюбленной его привычкой была выпивка. Он налил красного вина, поднял стакан перед бледными лицами на фотографиях, произнеся тост за своего отца, мать, испуганную девушку, которая отвела глаза, когда щелкнул затвор аппарата. Северный ветер рвался в дом, задувал дым обратно в камин, сотрясал двери, бросал в окна снежные хлопья, кружившиеся арктическими мошками в норфолкской ночи. Старик выпил вино в три глотка, снова налил. С конца войны каждый вечер он топит память в вине, сидя в этом кресле, за этим столиком, с которого на него трезво смотрят три лица, и каждое утро память оживает. Порой он просыпался в постели, чаще в кресле, свесив на плечо голову, со стаканом на коленях. Надеялся, что в этом кресле его найдут мертвым, с поблекшим, как на снимках, лицом, с пустой бутылкой «Скала Деи» под ногами, но на самом деле никак не доживет до исполнения надежды. Он поднялся на ноги, морщась от хруста в бедренном суставе, медленно побрел к камину. Деревянные часы на полке ежедневно съедают три минуты, но Сидней не стал бы ворчать на подобную недостачу: сам теряет целые недели, сидя в кресле и пьяно глядя в прошлое. Он вытащил зеленое полено из корзины, стоявшей рядом с топкой, бросил в огонь, наблюдая, как впившийся в кору плющ увядает в слабом пламени. Всполохи искр в топке взлетали, словно отлетавшие души, и Сидней Стармен, повернувшись, грея спину, вновь напомнил себе, что наконец решился. В 1937 году дал обещание девушке с фотографии, и, хоть клятва до сих пор не нарушена, она была столь же призрачной, как его воля к жизни. У него нет ни веских причин, ни оправдания собственной несостоятельности, он просто знает, что в первую очередь страх лишил его судьбы. Будь он книжным или экранным романтическим героем, поборол бы людей, свернул горы ради предполагаемой любви, но в реальной жизни расстояние и мелочная практичность сговорились превратить его существование в сплошное сожаление и раскаяние. Коттедж содрогнулся от очередного удара ветра, и комната наполнилась дымом. Сидней оторвался от камина, вытер горькие слезы, схватил бутылку. Грубая правда заключается в том, что он был слабым испуганным человеком, искавшим повода не возвращаться. Спрятался за преградами между Англией и Испанией, преувеличив их непреодолимость, и, вроде нервного альпиниста, устрашившегося плохой погоды, извлекал слабое утешение из сознания, что, когда небо очистится, Испания, как и коварные горы, никуда не денется, будет стоять на месте. Он дрожащей рукой поднял стакан на глазах у родителей. Мать потеряла мужа благодаря крошечному серебристому кусочку германской стали в 1918 году, в год рождения Сиднея, и после этого всегда учила сына не позволять никому — ни людям, ни обстоятельствам — становиться на пути. В конце концов урок был хорошо усвоен, думал он, потягивая вино и радуясь, что не приходится смотреть в глаза девушки.

Наконец прошлым летом решимость вернуться в Испанию пересилила страх. В один сырой день по пути домой с автобусной остановки представилась как серьезное предложение и поманила, спрашивая, что плохого принесет возвращение. Он старик, она старуха, жизнь обоих почти позади. Возвращение в прошлое только замкнет разорванный круг, загладит ненужные обиды, нашептывала мысль, но Сидней не был так уверен. Тем не менее он забавлялся идеей, позволив ей утвердиться в сознании, чувствовать себя как дома. Вскоре она взяла его в заложники, угрожая убить за невыполнение ее требований. Ощущение себя предателем облегчало только понимание, что идея права и что она убьет его в любом случае.

Возможность постучалась в дверь.

Времени мало.

Жизнь утекает, и, если он намерен сдержать обещание, надо действовать быстро, с любой помощью, какой можно заручиться. Эта самая помощь, вспомнил Сидней, взглянув на часы, тикавшие на каминной полке, опаздывает уже на два с половиной часа — неотесанный грубиян, у которого

ничего больше нет, кроме фургона, крепких рук и единственного желания лестью и хитростью влезть в его завещание. Жалкий экземпляр, но другого быстро не найти. Нельзя даже точно сказать, клюнет ли болван на приманку, даже на вторую по счету среди самых заманчивых для мужчины. Сидней со вздохом откинулся на спинку кресла, тело онемело от темного каталонского вина, голова кружилась. Старым развалинам не пристало быть слишком разборчивыми.

Стук раздался через тридцать минут.

— На три часа опоздали, — проворчал Сидней с раскрасневшимся от вина и тепла лицом.

Ленни смахнул снег с короткой стрижки ежиком и нахмурился.

— Нехорошо, нехорошо, мистер Стармен, — полушутливо пропел он таким тоном, каким обращаются к совсем глухим и совсем слабоумным. — Что Ленни вам говорил про дверную цепочку?

Сидней проигнорировал, вглядываясь в худого мужчину, дрожавшего под фонарем на веранде.

— Кто это? — спросил он.

— Николас, — объяснил Ленни. — Один из моих штатных сотрудников. — Он поднял пакет из «Теско». — Ленни привез вам самое любимое.

— Сомневаюсь, — пробормотал Сидней с усталой покорностью. — Входите, пока все тепло не выпустили.

Он отметил, что незнакомцу хватило совести сбить о порог снег с ботинок, в отличие от его невоспитанного работодателя. Костлявость как бы прибавляла ему роста, узкое опечаленное лицо наполовину скрывалось под нечесаной гривой неопределенного цвета.

— Я Сидней Стармен, — объявил хозяин. — Заходите в комнату, садитесь.

Незнакомец не протянул руку — это нынче не принято, — вместо того поднял измученные бессонницей глаза с загнанным взглядом.

— Спасибо. Меня зовут Ник Крик.

Тепло из открытой топки притянуло кровь к щекам Ника, который подтащил стул по кафельному полу и уселся. Ленни остался стоять, оглядывая полки, приподнимая безделушки, разглядывая надписи на подставках.

— Полагаю, чаю желаете? — буркнул Сидней.

— Хорошо бы капельку чего-нибудь покрепче, учитывая погодные условия, — ответил Ленни. — Смотрите, что я привез. — Он вывалил на стол содержимое пакета. — Рулеты с инжиром, чудный пирог «Фрай Бентос»… ох, видите, два пакетика мятных конфет, пара банок вашей любимой лондонской тушенки.

Сидней поставил рядом с продуктами графин, три стакана. Ник принял его за старого солдата, благодаря остаткам волос, столь же коротко стриженных на военный манер и таких же седых, как усы. Видно, характер довольно вспыльчивый.

— Сколько я вам должен? — отрывисто спросил старик.

— Мне? — воскликнул Ленни. — Ничего! Это подарок, мистер С., а стаканов надо всего два. Ник у нас в полной завязке.

— Где?

— Спиртного не пью, — объяснил Ник.

— Боже милостивый! — вскричал Сидней, наполовину удивленно, наполовину подозрительно. — До чего необычно. Для вас одного чай не стану заваривать.

— Ничего, — улыбнулся Ник. — Мы ненадолго. — Ему страшно хотелось вернуться в свою комнатку в квартирке на двоих, запереть дверь, закрыть шторы, зажечь свечу, начать праздновать.

— У него сегодня день рождения, — пояснил Ленни. — Тридцать три года. Хочет ехать домой, распинать сам себя на кресте.

— Ну, поздравляю, — сказал Сидней, торжественно поднимая стакан. — Точно не желаете присоединиться?

— Славная капелька шерри, — перебил Ленни. — «Харви»? «Эмвакрим»?

— Фактически мансанилла из Сан-Люкара, — придирчиво поправил Сидней. — Пейте. Я хочу, чтоб вы взглянули на штукатурку в гостиной.

— Сейчас? — спросил Ленни.

— А когда же вы думали? — переспросил Сидней. — И еще: в окно в задней спальне жутко дует. Привезли инструменты?

Ник смотрел на Ленни, обещавшего завтра же первым делом вернуться и приступить. Потом взглянул на Сиднея, пожавшего плечами с разочарованием, которое его поколение приберегает для своих потомков. И задумался о динамике жизни.

— Идите сюда, посмотрите обои, — продолжал Сидней.

Ленни кивал, стараясь угодить, подмигнул Нику, следуя за стариком. Ник поднялся и пошел за ними.

— Вон, в углу, — указал Сидней, приведя их в богато украшенную гостиную, где пахло лакрицей и камфарой. — Отошли от стены. Должно быть, отсырели. — Старик покосился на Ника, который оглядывал комнату. — Любите искусство, молодой человек? — Он постучал пальцем по рисунку в раме, скомпонованному из разбросанных линий и сцепленных между собой овалов. — Работа Миро. [2] Весьма ценная.

Ленни втянул воздух сквозь зубы. Ковбой, мастер на все руки, обязан был это сделать, оценивая объем работ.

2

Миро Хоан (1893–1983) — испанский живописец, сюрреалист, абстракционист.