Смерть считать недействительной(Сборник)
Шрифт:
— Вот тут и помещается наш комиссар.
— Хорошо, — откликнулся я. — Интересно с ним познакомиться.
Кузнецов посмотрел на меня подозрительно, словно в штабе дивизии, куда его прислали за мной из полка, к нему вместо корреспондента фронтовой газеты посадили неизвестно кого — может быть, шпиона, — и даже как-то неопределенно крутанул головой.
— А вы, выходит, нашего комиссара товарища Чернова не знаете?
— Не знаю, товарищ Кузнецов. А что? Разве он у вас особенный?
— Да нет, чего особенного… Человек как человек… —
Спохватившись, что кобыла, воспользовавшись нашей беседой, остановилась, он стегнул ее по крупу. На сей раз понукание почему-то подействовало. Побежали мимо осинки, березки. Верхушки многих из них были сбиты и расщеплены, ветви покалечены, стволы изуродованы уже успевшими заржаветь осколками, торчавшими наружу, большинство деревьев дрогло с ободранной корой, будто с них заживо содрали кожу. Мы приближались к рубежу, на котором закончилось наше зимнее наступление. Полк Чернова так и стоял с тех пор на этом рубеже.
— Что вы замолчали, товарищ Кузнецов? — попытался я все же выжать из ездового — что-нибудь о Чернове. — Вы подполковника знаете, рассказали б о нем…
— О таком человеке «что-нибудь» не годится, — возразил Кузнецов. — Да сразу и не вспомнишь. Комиссар — наш товарищ Чернов, вот! — И очень обрадовался, что нашел столь исчерпывающее определение для характеристики политработника.
Когда мы добрались до командного пункта полка на хуторе, Чернова там не оказалось. Он еще с утра ушел в тыл, к прибывшему в полк пополнению, а оттуда — предупредил заранее — отправится на передний край.
Он вернулся на КП лишь к вечеру. С улицы донесся бравурный свист: «Тореадор, смелее в бой!» — затем раздались легкие, быстрые, через две ступеньки, шаги по высокой лестнице крыльца, и дверь растворилась. Через порог, чуть пригнувшись, чтобы не стукнуться о притолоку, вошел стройный, молодцеватый мужчина лет тридцати двух — тридцати трех, с красиво посаженной головой, с живым энергичным лицом. Черные, мягкие, не желавшие закручиваться кверху усы тем не менее придавали лицу выражение решительности, а глаза смотрели так открыто, что невольно располагали к их обладателю.
Едва Чернов появился в избе, как в нее незамедлительно начало сходиться множество народу. Пришел офицер штаба с бумагами на подпись. Пришел солдат из комендантского взвода справиться, нет ли ответа насчет того, дают семье хлеб в колхозе или нет, — замполит уже три недели назад посылал запрос; пора бы вроде и ответу быть. Но колхоз еще молчал, и Чернов, не откладывая дела в долгий ящик, тут же вызвал писаря. Приказал: послать запрос вторично, но теперь — с копиями в райсовет и районному прокурору.
Пришел Якушин, инструктор по пропаганде, мрачной внешности старший лейтенант, высокий и угловатый. Принес с собой какой-то большой черный ящик на ремне.
Кузнецов заглянул в комнату, напомнил:
— Товарищ подполковник, вы бы поели сперва.
Чернов мельком остановил
— Вечно вы со своей едой! Успеется!
Но Кузнецов не уходил.
— Ну, ладно, ладно. Позже немножко.
Кузнецов по-прежнему не изменил позы.
Чернов рассмеялся:
— Слово даю, поем. Сам позову вас, вот при свидетелях слово дал!
Только после этого недоверчивый Кузнецов в раздумье ушел.
— Так я вас слушаю, товарищ Якушин. Что у вас?
Якушин поставил ящик на пол, досадливо посмотрел на него.
— Ничего не получается, товарищ подполковник. Тот солдат, которого вы прислали из пополнения, попробовал — и отказался: «Если б, — говорит, — московский строй, я бы сумел, а ленинградского не знаю».
— Ну и что? Выходит, пусть и найдется свободное время, роте развлечься все равно не удастся?
Якушин молчал.
Чернов решительно шагнул к ящику и вытащил из него роскошный инкрустированный баян. Подержал на руках, полюбовался, затем неожиданно, как заправский баянист, примостился на краешек табурета, расставил колени, склонил голову набок, к переборам.
На момент снова поднял голову.
— Слушайте, Якушин, что у вас пропадает!
Быстро, пробуя, прошелся пальцами по клавиатуре…
И вдруг изба наполнилась подмывающими звуками плясовой.
Седоватый командир полка затопотал ногами под столом, не в силах удержать их на месте, рассмеялся:
— Оставь, Степан Васильевич. Видишь: стариков в пляс пустил… Не знал я, что тебе и эта мудрость известна!
Чернов оборвал аккорд, протянул Якушину баян:
— Так как вы думаете: может такая радость зря пропадать? Отыщите-ка баяниста, Якушин. К пополнению пойдите, старых бойцов еще раз опросите. Сыщутся! Не то, если сам найду, ой как стыдно будет инструктору пропаганды!
В присутствии Чернова время идет на редкость быстро — сколько дел он успевает переделать!
Следующий день я решил провести с ним, не разлучаясь с самого подъема. Когда остальные постоянные обитатели КП только еще, наверно, приступали к завтраку (на стабильных участках фронта распорядок дня и штабах обычно выдерживается строго), мы с замполитом уже подходили к переднему краю. Чернов добирается до рот, до взводов, до каждого солдата в полку в любую распутицу, в любую грязищу. Нет дороги верхом — пешком идет, пешком не пробраться — ползком доползет!
Вот еще издали его заприметили на участке роты, в которую мы направились. И без всякой команды уже один солдат заторопился ему навстречу, другой… Да нет у них никаких дел к замполиту, просто им хочется поздороваться с товарищем Черновым, пожать ему руку. (Между прочим, Чернов как бы ни спешил, а, здороваясь, я заметил, всегда протягивает человеку руку.) И обступили его уже со всех сторон солдаты, командиры. Не первый месяц он с ними вместе — вместе отступали, вместе потом перешли в контрнаступление и прогнали врага до этих самых мест.