Смерть в Лиссабоне
Шрифт:
— Ну а если и были бы, тоже ведь небось мне не признались бы, правда?
— Но я не голубой!
— По-вашему, кто-нибудь из наших коллег-полицейских ведет подобные беседы?
Он отвернулся к окну.
— Вот почему они и соединили нас, — сказал я. — Оба мы здесь чужаки. И оба с приветом.
14
Суббота, 13 июня 199…
Телейраш, Лиссабон.
Португалия.
Мы
— Вы имеете в виду, в чем было наше различие?
Он пожал плечами, словно сам не зная, что он имел в виду.
— Единственное, из-за чего мы ссорились, — это воспитание нашей дочери Оливии. Из-за этого между нами происходили настоящие баталии. И с моими родителями она из-за этого тоже воевала. Различие традиций. Вам должно быть известно, как с этим обстоит дело в Португалии.
— Нас в детстве нещадно балуют.
— И обожают сверх меры. Возможно, так проявляется романтический взгляд на детство, представление о нем как о золотой поре, которую ничем нельзя омрачать, — сказал я, вспоминая давние наши споры. — Мы холим и лелеем наших детей, всячески показываем им, что они наше сокровище и дар свыше. И тем самым прививаем им убеждение в их исключительности. Тем не менее вырастают они по большей части уверенными в себе и счастливыми. Англичане же на этот счет другого мнения. Они более прагматичны и не проявляют к детям снисходительности. Во всяком случае, моя жена ее не проявляла.
— И какой она выросла… ваша Оливия? — спросил он с запинкой.
— Как выяснилось, английское воспитание пошло ей на пользу. Ей шестнадцать лет, но тянет она на все двадцать. Она в состоянии заботиться обо мне. Она и заботилась, что помогло ей справиться с собственными трудностями. И социально она хорошо адаптирована. Способна самостоятельно преодолевать жизненные сложности. Прекрасно шьет. Шитьем увлекалась жена. Бывало, они с женой по целым дням рукодельничали и болтали. Но, на мой взгляд, безоблачным такое детство не назовешь. Иной раз это выводило меня из себя. Когда Оливия была совсем маленькой, жена отказывалась ее слушать, если та говорила то, что жена считала чепухой. С обычной детской чепухой дочка отправлялась ко мне… И знаете, это сказывается и по сей день. У нее выработалась потребность постоянно самоутверждаться, и если уж говорить, то интересно. Но ведь трудно постоянно соответствовать выработанным самой высоким стандартам. Однако мне лучше заткнуться, не то вам придется до самого вечера сидеть здесь и слушать мои разглагольствования.
— А как ваша жена относилась к португальцам?
— С симпатией. Почти всегда.
— А вы высказывали ей свое мнение?
— Насчет того, что мы не очень-то любим друг друга? Она это знала. Но надо сказать, что англичане друг к другу относятся и того хуже. Португальцы, по крайней мере, так она говорила,
— Но не могла же она симпатизировать всемпортугальцам!
— Она не любила бюрократов-чиновников. Но я объяснял ей, что корни этого восходят еще к инквизиции.
— Однако было же что-то, что ей в португальцах не нравилось? Что-то особо ей неприятное.
— Неточность в программах телепередач.
— Бросьте. Она же не была дурой.
— Она ненавидела португальских автомобилистов. Особенно тех, кто подрезал женщин за рулем. Она говорила, что только это делает ей понятным слово «мачо». Она всегда была уверена, что погибнет в автокатастрофе. Так оно и произошло.
Воцарилось молчание, но Карлуш и тут не угомонился:
— Нет, наверняка было что-то важнее.
— Она говорила, что самый верный способ оказаться задавленной — это встрять между португальцем и его стремлением пообедать.
— Ну, к нашему с вами обеду это не относится. Впрочем, чего не съешь с голодухи… Ну а еще?
Похоже, пытать меня Карлуша заставляли какие-то собственные комплексы.
— Она считала, что нам недостает веры в собственные силы.
— Вот!
— Еще вопросы будут?
Их не было.
Клавишница Тереза Карвалью жила с родителями в Телейраше, районе, расположенном неподалеку от Одивелаша, но далеко превосходящем последний по части комфортабельности и зажиточности его обитателей.
Здесь селятся те, кто в достаточной мере оброс жирком. Особняки, пастельные краски, охранные системы, закрытые парковки, тарелки спутникового телевидения, теннисные корты; десять минут езды до аэропорта, пять — до футбольного стадиона и «Коломбу». Несмотря на наличие всех современных средств связи, здесь царила мертвая тишина и казалось, что шагаешь по кладбищу между роскошными склепами.
Семья Карвалью обитала в пентхаусе. Лифт был в исправности. Анголка-горничная заставила нас ждать, пока сеньор Карвалью проверял наши удостоверения, после чего она провела нас к нему в кабинет. Он сидел за столом, сцепив волосатые руки и положив локти на стол. На нем была красная рубашка поло, и густая поросль лезла из ворота. Голова была совершенно лысой, коричневой, как орех, а усы такими густыми, что подравнивать их ему, должно быть, приходилось особыми инструментами. Глядел он исподлобья, набычившись. Точь-в-точь бык, спину которого пронзили шестью бандерильями. Горничная закрыла дверь, щелкнув замком так тихо, словно этого угрюмого быка мог разъярить даже малейший шум.
— О чем вы собираетесь говорить с моей дочерью? — спросил он.
— Это не первый случай визитов полицейских в ваш дом, — сказал я. — У вашей дочери уже были неприятности с полицией, не так ли?
— Никаких неприятностей у нее не было, что не помешало полицейским попытаться ей их доставить.
— Мы занимаемся убийствами, а не наркотиками.
— А, так вы в курсе.
— Чистая догадка, — заметил я. — О чем они ее спрашивали?