Смерть в Париже
Шрифт:
Нет, мне не нужно оценивать их. Мне валить надо!
Они стояли на краю тротуара и ждали. Где-то минута прошла. Серо-стальной «мерседес» мягко притормозил возле дома, и соотечественники, нырнув в машину, скрылись за темными стеклами.
Тачка укатила, и я поднялся из-за столика. Положил на тарелочку двенадцать франков.
На улице моросило. Пошел куда глаза глядят, поскольку времени до вечера хватало, а меня будут ждать на «Маргарите» вечером или даже ночью.
Глаза мои глядели на площадь Бастилии! Странно, куда бы я ни шел — все равно оказываюсь
«Надеюсь, меня не захомутают ажаны по старой памяти», — усмехаюсь я и перехожу улицу перед площадью.
Над каналом одинокий Папа Ноэль зазывает покататься на электрических машинах.
Неожиданно для самого себя я купил три жетона и сел за руль тесной для взрослого тела кабинки. Кроме меня и Ноэля, который плясал чуть в стороне от аттракциона, никто не развлекался среди бела дня. Я нажимал на педали и крутил руль, ввинчиваясь в крутые повороты и тараня стоящие по бортам электрокары… Так мы однажды летели на бэтээре с отказавшими тормозами, обоссавшись от страха, и Женя, сержант-водила по кличке Жак, чудом затормозил перед обрывом, мастерски вписавшись в кучу щебня…
Пройдя вдоль канала, разглядывая безлюдные катера и яхты, я свернул к мосту Генриха Четвертого. Неподалеку от моста мигал лампочками цирк-шапито, и из него выходили довольные дети. Тучи уползли с неба, и задорное предновогоднее солнце заморгало над Парижем.
Посреди моста у пешеходного пятачка стоял уже знакомый мне типчик с картонкой; стоял, потупив очи долу, и просил денег. Никто не останавливался, чтобы подать. Тачки пролетали мимо с бодрым буржуазным напором.
Загорелся зеленый свет, я зашагал по «зебре» и оказался возле побирушки. Рука машинально вытянула из кармана бумажку в пятьдесят франков. Положил купюру в баночку, и побирушка сказал потусторонним голосом:
— Мерси, мсье.
Сразу стало неловко за чувство неприязни, которое вызвал гражданин с картонкой.
— Не переживай, — посоветовал я. — Вольтер говорит, что все пройдет, все пофигу. Все изменится к лучшему.
Слишком много я вчера выпил и общался с соотечественниками — поэтому по-русски и заговорил.
— Вольтер говорил не так, — неожиданно по-русски же ответил бедняк. — А за милостыню спасибо.
— Русский? Что же ты, гад, делаешь?! — не удержался я.
— Я здесь докторскую диссертацию пишу о братьях Клуэ. Я тут, пардон, на квартиру подрабатываю. Вызывать жалость — тоже профессия.
— Что за братья-то?
— Были такие.
— Дурдом, — отмахнулся от исследователя и пошел дальше по улице Сен-Луи, пересекавшей островок с таким же названием.
Встречные машины с трудом могли на ней разъехаться. Узкие и высокие дома, на первых этажах которых торговали новыми картинами и старыми книгами. Над проезжей частью висели огромные часы с римскими цифрами на циферблате. Я обнаружил небольшую церковь и поднялся по ступенькам к дверям, прочел, как мог, расписание работы. То ли церковь, то ли концертный зал. Сегодня в восемнадцать тридцать,
Перейдя по коротенькому мосту на остров Ситэ, я скоро оказался под кричащим каменным человеком на боковой стене Нотр-Дама. Человек кричал среди кричащих же чудищ. И чего он орет?.. Миновав собор и перейдя мост, вышел на набережную. Лишнее время уходило медленно. Я стал рыться в книжных развалах, не рассчитывая что-либо найти, но нашел. «Франко-русский разговорник», изданный в Москве еще до смерти Сталина. Раскрыв его посредине, прочел первую же предложенную для разговора фразу:
— Где я могу купить калоши? У пё ж'аштэ де каучук?
И действительно — где? С этим вечно проклятым русским вопросом я и пошел по набережной дальше. Остров Ситэ, напротив, походил на гигантскую атомную подводную лодку с рубкой Нотр-Дам, с перископом соборного шпиля. На носу лодки, словно флаг, торчало деревце. До Вольтера оставалось рукой подать, и я подал, спустился вниз, прошел вдоль воды до «Маргариты». До условленной встречи оставалось еще несколько часов, и я не собирался тут задерживаться, хотел лишь проверить — не уплыла ли куда-нибудь шхуна Габриловича? Шхуна не уплыла. Более того, трап оказался спущенным, а по палубе хромал мой вчерашний приятель Митя.
— Эй! — крикнул ему, и Митя поднял голову. — Где я могу купить калоши? — задал понравившийся вопрос из разговорника.
— Здесь, — ответил Митя, не удивившись ни моему появлению, ни дурацкому вопросу.
Я взбежал по трапу на борт, и мы спустились в коридорчик. Митя проковылял на кухню — и я за ним.
— Что будешь пить, покойник? — спросил он.
— Почему покойник?
— А кто же еще! С шефом такие номера еще ни разу не проходили.
— Со мной — тоже.
— Чай? Кофе? Водки стакан могу налить.
— Только не водку! Чай.
Мы стали молча пить чай, и я еще раз разглядел собеседника. Худое небритое лицо со старомодными очками, жилистое тело и сутулая спина. Советская тельняшка и треники со штрипками… Он скорее походил на заблудившегося геолога.
— А я когда-то землю рыл, — неожиданно сказал Митя.
Даже не мне сказал, а так — в пространство.
— В каком смысле?
Митя встрепенулся, вспомнил обо мне и посмотрел с неприязнью:
— Археолог я. Специалист по бактрийским захоронениям.
— Поэтому ты меня все время покойником называешь?
— Не поэтому.
В древности в могилы укладывали то, что могло пригодиться усопшему в ином мире, — любимого коня, оружие, жену и драгоценности. А что надо мне в ином мире? Или в этом? Что положить в гроб? Или — что постоянно носить в кармане? И вообще, где я могу купить калоши?.. Постоянно я ношу с собой наган и таджикский нож. Наган — это запятая, нож — точка. Иной же мир, если он способен чем-нибудь отличиться от этого, если в нем живут души тех людей, что существовали на земле… Может, и жизнь на земле — это уже иной мир?.. Ни на один вопрос так и не дано ответа. Где я, в конце-то концов, могу купить калоши?! Нет ответа, как и нет калош…