Смертельные друзья
Шрифт:
«Крокодил сомкнул челюсти, – пела Кэзи, – и рыбка уснула во тьме его желудка».
– Я официально вам заявляю, – продолжал Тренч, – если вы не вернете машину на Парк-плейс к завтрашнему полудню, я заявлю в полицию. Вы слышите?
Я швырнул трубку и не сбавлял газ. Даже звука его голоса я не мог слышать. Я не сомневался, что он не ради красного словца сказанул про полицию, у него не заржавеет. А инспектор Баррет будет счастлив получить в руки такой козырь.
Мы съехали с шоссе и теперь петляли по дороге, которая вилась по склону холма. На поворотах солнце било нам прямо в глаза, и мы щурились, как коты на припеке. Мы миновали церковь с нормандской колоколенкой и деревню, утопающую в зелени. Странно, живя в Лондоне, я месяцами не вспоминал про то, что есть на свете природа, лес и солнце. Но, оказавшись за городом в такой
Подъезжая к повороту на коттедж, я набрал номер Сузи в офисе. Трубку сперва сняла девушка на коммутаторе, я говорил с ней, имитируя северный акцент.
– Сузи? Это Кит.
– А оператор на коммутаторе… – обеспокоенно начала она.
– Не волнуйся, я изменил голос. Вот так. – И я продемонстрировал ей свой талант.
– У тебя замечательный шотландский акцент, – сказала Сузи. – Звучит так, словно ты никогда не выезжал из Абердина.
– Послушай, – прервал ее я, – я не могу долго разговаривать. Я увожу Кэзи из Лондона. Ей прислали письмо с угрозами. Это связано с делом Анны. У Салли друг имеет коттедж недалеко от Эксфорда, в Хемпшире, но это секрет. Если полиция будет спрашивать у тебя, ничего о нас не говори. Особенно полиции. Дело в том, что там нет телефона, и связаться со мной можно будет только по телефону в машине, так что я больше звонить не буду. Слишком рискованно. Давай договоримся, что ты будешь звонить мне каждый день в полдень. Я буду ждать в машине, на случай, если тебе понадобится что-нибудь мне сообщить. Если ты в этот момент будешь занята, я подожду. Поняла?
– Конечно. Значит, продолжим завтра в двенадцать. А сейчас мне надо бежать – звонят от начальства.
Коттедж «Высокая роща» оказался обыкновенным деревенским домом, рядом с которым странно смотрелся новенький металлический сарай. Коттедж расположился на склоне пологого холма, и подъехать к нему можно было только одним путем, по топкой вязкой дороге. Местность выглядела безлюдной, но от греха подальше я завел машину в сарай. Потом отстегнул Кэзи, мы обошли дом. Дом окружал небольшой садик, в глубине которого стояла каменная скамья, окруженная тисовыми деревьями. Мы нашли ключ под камнем и открыли дверь черного входа. В нос ударил затхлый запах, бросилась в глаза колония мертвых бабочек-капустниц на подоконнике. Видно, сюда давно не ступала нога человека. «Вот и хорошо, – подумалось мне, – чем меньше людей знают сюда дорогу, тем лучше».
Мы быстренько прошлись по комнатам, открывая окна и двери. Я поискал нагреватель, чтобы нагреть воды и искупать Кэзи. Дом оказался больше, чем я предполагал: четыре спальни, большая гостиная с обшарпанными креслами и диваном, кухня, выложенная каменной плиткой.
Чуть-чуть подкрасить, подмазать, и можно очень выгодно сдать в аренду. Кэзи пооткрывала все ящики кухонного буфета и была вознаграждена находкой – дохлой мышью, попавшей в старинную мышеловку.
Мы нашли простыни, постелили постели, и, когда нагрелась вода, Кэзи залезла в ванну. Я устроился на стуле рядом с ней. Мы мирно беседовали, зеркало над ванной запотело. Потом она вылезла из воды, надела купальный халатик, мы разогрели банку томатного супа и разлили его по кружкам, а потом сели ужинать в гостиной. Кэзи захватила с собой книжку и азбуку и прочитала мне сказку про лису и утку. Я заподозрил, что она знает ее наизусть, а вовсе не читает, но все равно было хорошо. Это был первый вечер, который мы проводили вместе после нашего с Салли расставания. Я только теперь понял, чего я лишился. Вся эта картина была такой мирной и уютной, что казалось странным, что только недавно я в дикой спешке покидал Лондон. Почему, зачем? Однако в результате я наслаждался жизнью – первый раз за много-много недель или месяцев.
Когда Кэзи уснула, я сел в одиночестве, слушая тишину. В буфете гостиной обнаружилась пыльная наполовину опорожненная бутылка виски, я щедро налил себе в стакан и разбавил водой из-под крана. Мне было о чем подумать, но, по правде говоря, не хотелось. Через незанавешанное окно я смотрел, как качаются ветви деревьев. Такая тишь была мне непривычна. Я уже давно не слышал тишины. Мой каждый день протекал на фоне непрерывного гула большого города и людских голосов. Тишина ассоциировалась у меня с детством и отцом. Отец боготворил тишину, особенно звенящую тишину пустыни. Однажды, когда мне было лет десять-одиннадцать, мы жили в Шардже, и
Когда мы с отцом начали идти по разным дорогам? Трудно назвать точную дату. Как в анекдоте: «Как вы разорились? – Сначала медленно, а потом быстро». Так и у нас с отцом. Когда я учился в университете, он довольно часто приезжал ко мне, значит, после того, как они с мамой развелись – мне тогда было семнадцать, – мы еще были дружны. Разрыв обозначился, верно, тогда, когда я после университета обосновался в Лондоне и начал работать. Отец и сам жил тогда в Лондоне, он переехал за год до этого, когда сам вышел на пенсию, но мы не встречались, разве случайно. Если на меня нападал стих тоски по домашнему укладу, я ехал к маме. У отца мне было неуютно. У него есть особый дар – всегда отмечать мои неудачи и недостатки. Он почему-то решил, что моя карьера не соответствует моим талантам. Несмотря на то что я обнаруживал все видимые признаки успешного продвижения по службе, он укоризненно качал головой и выражал сожаление. Когда мамы не стало, отец уже ушел из моей жизни. Впрочем, нам обоим было комфортнее встречаться не чаще раза в год, и то ненадолго.
Он часто менял адреса, и на новом месте я у него еще ни разу не бывал, хотя сейчас вспомнил, что это где-то неподалеку от коттеджа Пола. Около Олтона. Отец прислал мне открытку, информируя о своем последнем передвижении. Внизу он приписал: «Я нашел квартиру с садиком, отсюда можно пешком дойти до всех тех мест, которые мне нужны, – паб, магазин и т. п. Готовлюсь встретить старость. Можешь не утруждать себя переадресовкой журнала, который ты мне выписал в качестве подарка на день рождения. «Мир мужчин» – это совсем не мой мир, слишком много рекламы и фотографий всяких индюков. Извини, что не могу сказать доброго слова о том, что приносит тебе хлеб с маслом. Папа».
Я вышел, взял в машине записную книжку и нашел номер отца. Он снял трубку после первого же звонка. Голос его звучал настороженно: он не знал, радоваться ли моему звонку или тут скрывается какой-то подвох?
– Я знаю, почему ты звонишь, – сказал он.
– Вот как?
– Ты работу потерял, я в газетах читал. А что я тебе говорил – на кой черт ты связался с этим дерьмовым журнальным делом? Теперь небось деньги нужны.
– Но я не за этим звоню.
– Вот и славно. У меня все равно их нет. Все излишки забирает налоговое ведомство.
– Мы с Кэзи тут неподалеку от тебя, могли бы заехать навестить, если не возражаешь. Ты ведь не виделся с внучкой года два?
– Больше. Она еще в пеленках была, – ответил он.
– Да, пожалуй. Это было давно. Я виноват, наверное.
– Я тоже так думаю, – подтвердил отец. – Ты неправильно выбираешь жизненные приоритеты. Я давно заметил.
Мы условились, что встретимся завтра в обед, я записал, как ехать.
– Только разносолов не жди, я живу на супе и сыре, – проворчал отец.
– Отлично, Кэзи обожает сыр. До завтра.
После разговора на меня навалилась депрессия. А чего следовало ожидать? Разве случалось по-другому? Конечно, у отца было достаточно оснований обвинить меня в одном и другом. Я где-то вычитал, что в мире существует определенное количество вины и она переходит от человека к человеку. Когда на тебя наваливается это бремя, ты инстинктивно хочешь его сбросить и перекладываешь свою вину на чужие плечи. Да, но в моем случае количество вины все прибывает и прибывает, и спихнуть ее никак не удается. Я превратился в ходячий склад вины. Как это Салли сказала? «Теперь, когда мы живем отдельно, твоя работа опять врывается в наш дом, и негде от нее укрыться». И про Кэзи она правильно говорила, что я ее, даже живя вместе, почти не видел. Ее упреки тоже были справедливы. Теперь, оглядываясь назад из моего безработного настоящего, я удивляюсь сам себе – как можно было так пренебрегать личной жизнью и семьей, во имя чего? Бессмысленной суеты, которой мы заполняли страницы наших журналов.