Смертельный дозор
Шрифт:
Симонов помрачнел. Светлые его, реденькие брови, поползли вниз, к переносице. Сержант нахмурился. Его экипаж стал беспокойно переглядываться. Мои погранцы тоже. Все чувствовали — грядет конфликтная ситуация. Все чувствовали, что она если и первая, то точно не последняя. Больно сильно отличались мы от танкистов. Отличались, хоть и были все пограничниками.
— Ну че, мужики? — Беззаботно сказал я, — заканчиваем перекур? Работы еще валом.
— Ну, ты чего хотел-то, Вася? — Спросил я,
Не так давно объявили отбой, и большая часть погранцов спали в казарме. С сегодняшнего дня им пришлось потесниться. До самого боевого расчета часть бойцов, не занятых на рытье окопов и в нарядах, таскала со склада железные койки. Они обеспечивали танкистам, кому не досталось спальных мест в расположении, где можно переночевать.
Офицерам решили освободить гостевую комнату в правом крыле. Пристроенная к комнатам старлеев, в обычное время она использовалась как дополнительное складское помещение.
Черепанов, в чью каптерку солдатам предстояло перетащить все добро из гостевой, молчал при шефе. Однако пограничники то и дело замечали, как молодой старшина недовольно бурчит себе под нос.
В общем, и без того спартанские условия жизни на заставе, стали еще сложнее. Или, если выразиться точнее — еще теснее. Конечно, ни у кого из нашего личного состава такое положение дел не вызвало восторга. На танкистов поглядывали с недовольством.
— Чего они к нам, на заставу прутся? — Сетовал тогда, после ужина, радист Тимощук, — вон, двенадцатую усилили личным составом мангруппы. Так, те ребята в опорнике сидят. Построили там себе шалаши и не жалуются.
— Мангруппа к ним на чуть-чуть пришла, — возражал ему сержант Мартынов, — неделю посидят и перейдут речку на ту сторону. А танкисты у нас, видать, надолго.
— От этого мне еще хуже делается, — вздыхал Тимощук.
В общем, атмосфера стала поднакаляться и офицеры, видимо, сразу это заметили. Таран даже позвал капитана танкистов Жукова к себе, в канцелярию. Полагаю, этот вопрос они тоже там обсуждали.
Вася Уткин, сидя за письменным столом, стеснительно потупил взгляд.
— Ду у меня тут… Короче… — Бурчал он.
— Чего-чего? — Я подвинул стул к нему ближе, догадываясь, в общем-то, чего от меня хотел Васек.
— Короче, помощь мне твоя нужна.
— Это я уже понял. Ты давай, говори толком, что такое?
Уткин вздохнул. Взял в толстые крестьянские пальцы ручку. В его руках пишущая принадлежность казалась какой-то нелепо маленькой. Подумалось мне, что более уместным в них смотрелся бы рабочий молот. А совсем уж уместно — автомат Калашникова.
Уткин неловко стиснул ручку в кулаке, помял ее пальцами.
— Короче, — снова буркнул он, — мне тут это… Настенька письмо написала.
— Это я слышал.
— Ну… Короче…
— Да завязывай ты со своими «короче», ты хочешь, чтобы я за тебя ей письмо
— Нет-нет! — Тут же запротестовал Уткин, — ты чего? Я сам написать хочу! Просто…
— Что?
Уткин как-то быстро заморгал, отвел взгляд.
— Просто ты почитай!
Он взял необычно аккуратно сложенный вчетверо листочек, развернул и передал мне. Никогда не видел я, чтобы Уткин относился к какой-то другой личной вещи также бережно.
— Почитай, как она пишет! Как красиво там все описано! А почерк?
Я побежал взглядом по ровным, почти каллиграфическим буковкам. Девушка рассказывала в письме, как у нее дела. Говорила, что все хорошо и учеба у нее идет нормально. Что она прилежно занимается. Спрашивала, как жизнь складывается у Васи, и добавляла, что очень скучает по нему, после всех тех лет, проведенных вместе в детдоме.
Письмо заканчивалось несколькими четверостишьями, написанными в стихах. Рассказывали они об их с Васей сиротской жизни. О том, как он защищал ее от хулиганов. О том, как она помогала ему в быту и учебе.
— Очень красивые стихи, — улыбнулся я. — Твоя Настенька настоящий молодец.
— Я знаю, — засмущался Вася пуще прежнего. — Она это сама… сама сочинила. Я так никогда в жизни не смогу.
— Тебя никто не заставляет сочинять для нее стихи.
— А мне хотелось бы, — с грустью сказал Вася, а потом признался: — Я даже пробовал. Но получается всякая белиберда. Ничего я в таких делах не смыслю.
— Тогда напиши простое письмо.
— Как это, простое? — Удивился Васька.
— Простое. Своими словами.
— Так, ты посмотри, какие она красивые слова подбирает «я с теплотой вспоминаю каждую минуту нашей с тобой дружбы и надеюсь, что судьба снова позволит нам с тобой увидеться».
Когда Васька читал эти строчки, его простое лицо сделалось мечтательным, а глаза даже заблестели. Заметив, видимо, что я увидел в его взгляде эти эмоции, Уткин отвернулся. Смущенно забурчал:
— И так написать я тоже не смогу. Как-то у меня все криво выходит. А я…
— Что?
— А я хочу, чтобы тоже получилось красиво. Чтобы вот… Вот Настенька развернула, чтобы вот прочла, и сразу поняла, что я тоже по ней скучаю. Что я тоже хочу, чтобы судьба… Короче… Вот это вот все. Короче… как и у меня.
— У тебя? — Я ухмыльнулся.
— Ну. Я как письмо от нее получил, такой теплотой наполнилось у меня нутро, что словами не передать. А когда прочел…
Васька опасливо зыркнул на дверь. Потом шепнул:
— Даже слезу пустил… Я ведь никогда в жизни не думал, что мне сюда кто-нибудь напишет. Понимаешь? Я ведь в детстве стеснительный был. Всегда стеснялся. Молчуном меня дразнили другие дети. Дразнили и похуже, пока я не понял, что силы в моих руках побольше, чем у иных взрослых будет. Тогда уже не дразнили. Тогда сторонились. Сторонились все, кроме Настеньки.