Смешилка — это я!
Шрифт:
И все-таки воспитатель и гуманист уточнил:
— Но на чистое первое чувство Смешилка имеет право. Тогда бы мы, отвергая письма и прочее, оповестили общественность, что, как говорится, сердце ее занято. Однако она не влюбляется… Почему?
— Вы ошибаетесь. Она влюблена! — оповестила пока что не всю общественность, а режиссера Нудилка.
— Понимаю. Так можно сказать, потому что она влюблена в людей, о которых заботится, в своих зрителей…
— И в моего брата!
Мама опять схватилась за сердце. Режиссер себе, а не ей забросил в рот крошечную пилюльку и, не запив водой,
— Влюбилась?! Ты уверена?
— Как в том, что ее прозвище Смешилка, а мое — Нудилка. Она влюблена давно. И, простите за выражение, по уши!
Я потрогала уши. А мама вскричала:
— Что значит «давно»? Не порочь мою дочь!
— Значит, свершилось? — Режиссер потер руки. — Тогда я спасен!
Он, напоминавший по-прежнему собой два шара, победоносно прокатил те «шары» по дивану.
— Что же вы не предупредили, о чем пойдет речь? Я бы их из студии не вызвала! — не унималась мама.
Режиссер ее не расслышал.
— Итак, Смешилка влюбилась! Ну а он… в нее?
— Всё впереди! — пообещала Нудилка.
Словно это от нее зависело. Она окончательно вышла из образа — от волнения и чувства ответственности за мою судьбу. От ее болезни и следа не осталось.
— Когда Смешилка излечивала вас успехом и смехом… она делала это во имя вашего брата?
— Прежде всего, — компетентно подтвердила Нудилка.
— Тогда это сюжет! — Два «шара» вновь прокатились по дивану туда и обратно. — Я был на самом краю пропасти… уже готовился с ужасом заглянуть в нее. Но снова спасен! Мы воссоздадим на экране всю эту историю… О том, как, благодаря двум первым киносериям нашего фильма, в Смешилку влюбились не сотни, а тысячи молодых людей. Что и полагается кинозвезде… Но она тысячам предпочла одного. Платонически! Попутно она талантом своим и сострадательностью… — Режиссер успокаивающе взглянул на маму. — Подчеркиваю: талантом своим и добротой исцелила его сестру! Наша картина это продемонстрирует… Брат пристальнее вглядится в Смешилку. Оценит ее женские и человеческие достоинства… Женские и человеческие! — Режиссер их разделил. — Да, будем считать, что брат уже все понял! И в результате…
Мама так замахала руками, что он не договорил.
— Вы же сказали, что платонически…
— Это с ее стороны!
— А с его?
На самом деле брат еще ничего не понял. Уловив это драматичное мое убеждение, Нудилка шепнула:
— Пока не понял. А я убыстрю, подскажу… Надавлю!
Похоже, мы с ней на время поменялись ролями. Хотя давить на него не следовало: такое действие вызывает противодействие.
— Фильм докажет, что благородство и доброта способны покорять… — Режиссер вновь бросил маме спасательный круг. — А ежели это помножено… — Мама вновь замахала руками. — Все авторы писем и рвущиеся на студию готовы встать перед Смешилкой на колени. И мы их поставим! В буквальном смысле… На киноэкране! Представляете, какой это будет кадр?
«А он это увидит. Тогда уж… У Выпендрилки не наберется такого количества коленопреклоненных!» — ободрила
— Покажем и того, кого Смешилка назовет своей первой и единственной в жизни любовью. Хотя кто знает… Кто может ручаться? Но она назовет!
Тут уж и я замахала руками:
— Его нельзя показывать! Ни в коем случае! Иначе я умру от ужаса…
— Ты приготовилась умирать вместо меня? Не входи в чужой образ! — запротестовала Нудилка.
— Успокойся… В титрах, завершающих фильм, мы оповестим: «Исцеление Нудилки Смешилкой — документально, остальное — фантазия». И роль как бы «вымышленного брата» исполнит не сам брат, а привлекательный молодой артист. Привлекательный, дабы зрители поверили в его возможности привлекать. «Любовь Смешилки» — так назовем новый фильм.
Лучше бы он назывался «Любовь к Смешилке». А главным героем был бы не привлекательный артист, а… понятно кто.
— Все равно… Интимное не выносят на обозрение общественности. — Мама продолжала сражаться за нравственность.
— Выберите что-то одно… Или ваша дочь остается звездой — и тогда ее личной жизни не удастся быть засекреченной. Или звезду следует погасить.
Гасить меня маме, конечно, не хотелось.
— Но тогда придется и тетради мои рассекретить. Чтобы стало ясно, что…
— Все тайное становится явным! — перебил режиссер.
Об этом я, безусловно, догадывалась, но не думала, что рассекречивание произойдет так рано. И что рассекретят тетради не мои благодарные потомки, а отважусь на подобное я сама!
— Так выпьем по этому поводу! — заключил режиссер.
Мамины глаза уже не вытесняли от воспитательного напора все остальное с ее лица: она знала, что выпьет он в одиночку, без участия несовершеннолетних. Что-то я часто пишу о глазах. Но это же не я первая заметила, что они «зеркало души».
Из верхнего кармана своей несменяемой куртки (а может, у нее были дубликаты?) режиссер все-таки достал не одну походную рюмку, а две. Из нижнего кармана вытащил заветную коньячную флягу. Шлепнув маму по плечу, он пригласил ее поддержать тост. Что ей оставалось?
Пугливыми глоточками осушая рюмку, мама демонстрировала нам с Нудилкой, что делает это вынужденно и даже с некоторым отвращением. Режиссер не обиделся… Как все умные люди, он не умел обижаться по пустякам.
— Обидчивых выносить очень трудно, — признавался он. — Если умный говорит, надо прислушаться, а если дурак — то что на него обижаться?
Мама испытывала ответственность уже за дуэт и нас обеих предупредила:
— Успех не должен вскружить вам головы!
— «Одна голова хорошо, а две лучше», — ответила я русской пословицей.
Нигде, правда, не говорится, что три головы еще лучше, чем две. Но этого я не сказала, так как мама, к сожалению, была обидчива.
— А у тебя голова от коньяка не закружилась? — в шутку спросила я.
Мама сказала, что ей надо попудриться. Про мытье рук она как-то забыла. И удалилась… А я догадалась, что она будет отныне оберегать не одну меня от меня, но и нас — его и меня! — от нас обоих. Ничего не попишешь: кто еще станет так беспокоиться?