Смешные люди
Шрифт:
– Давайте, Алексей Николаич!
Виски был холодным, я плеснул ещё немного.
– Вот лёд наколол… Вам нужен?
– Нет, спасибо. Давайте, чтобы не было синдрома недоеной коровы… – Я поднял стакан и подцепил вилкой дольку лимона.
– Прекрасный тост, прекрасный… Я бы добавил: и синдрома загнанной лошади…
– Идёт, – повеселел я. – Закурю, вы не против?
– Валяйте!
Трубка с янтарным мундштуком.
Вспышка спички, сливовый аромат голландского табака. И вот струйка дыма выюркнула в приоткрытое окно.
Ветер ударил в створу, звякнув стеклом.
Небо заволакивало злыми тучами.
Хлопал гром.
Ирисы
Выкрепло сознание близкой беды…
– Ну хорошо… А что дальше? Объяснились с Цеповязом? – Большие волосистые кулаки Гулевича покоились на столе.
– А, всё к чёрту!
– Да что к чёрту? Что? Расскажите толком!
– С глазу на глаз поговорить с ним не получилось.
– И что помешало?
– Не что, а кто… Прицыкина цыкала-выкала… Сажин тоже, а Цеповяз вообще на час опоздал…
– Ну а вы?..
– Держался конечно… Только вышло дрянцо… – Я выбил пепел из трубки и положил её в карман пиджака. – Сказал, в общем… Ну, что служить бы рад, да прислуживаться тошно… Знаете, Александр Иванович ни слова не проронил… может, в спор боялся вступить…
– И такое может быть… С вами как спорить, так легче в грязи поваляться да помыться… Нет, вам этого не простят… К тому же вы знаете то, что другие знать не должны… Вникли?
– Ещё бы!.. Уже и заявление написал.
– Боюсь, это не поможет… Э-э, ладно, наливайте!.. Наливайте больше… – скомандовал Гулевич.
Глаза цвета кваса потемнели, мне показалось, что он хочет сказать что-то важное. И он действительно высказался.
– Алексей Николаич, это всё суета… И эта газета, и Цеповяз, и Прицыкина… Вы же – писатель, вот и пишите, пишите, ради Бога. Конечно, вам тяжело. Нужно бы облегчить душу. Знаете, чтобы попасть на свою первую настоящую исповедь, мне пришлось лезть тайком через ограду монастыря – старец Оптиной пустыни отец Илий болел и никого не принимал. Но тут встал с постели и вышел к паломнику… Словом, эта встреча перевернула меня… Он говорил так, как если бы был грешнее меня в тысячу раз и в тысячу раз более меня сомневался… Да, впервые я общался со священником, который, это было видно, переживает за весь мир и за весь мир молится… Этот разговор стал для меня одним из самых значимых в жизни… Думаю, и вам нужно исповедоваться… И тогда появится ощущение света вокруг… Тогда только и сможете писать… Вникните!
– Я понял вас, понял, я схожу в храм… Эх, у меня такое чувство, как будто я что-то забыл и не могу вспомнить… И это что-то очень болит… Что это?
– Это ваша совесть.
…Дождь оборвался.
Воздух был чист и свеж, каждый звук в нём слышался особенно отчётливо.
Машину я оставил у друга и пошёл домой.
Фонари не горели, в конце улицы подвывала собака.
Рассерженно блестели молнии. В скупых отсветах вырисовывался джип и какие-то люди. Люди обступили меня, свалили с ног. Заработали битами. Били жестоко, люто, насмерть…
И вдруг, как жёлтая рана, – зарница.
Залитые кровью Перуновы очи.
Темнота.
Глава седьмая
– Ты обо мне помнил? – спросила жена.
– Помнил… Но только, когда мне было плохо, – ответил я.
– Бертон, а вы видели солнце? – бесцеремонно вмешался в наш разговор человек с голубыми глазами и чёрной бородой. – Расскажите подробно, вспомните всё!
– Солнца я не видел… Но в его направлении туман светился красным… Через полчаса мне удалось выскочить на открытое
– Бертон… Пилот Бертон, вы меня слышите? Вам плохо? – спросил бородач.
– Жарко… Очень жарко… Я увидел какую-то фигуру… Фигура слегка приподнялась, как будто она плыла или стояла по пояс в воде. Этот человек, он был без комбинезона и двигался… Это был ребёнок. Я заметил в нём что-то нехорошее… Я не сразу понял, что это. А потом понял, что он был необыкновенно большой, гигантский… Это ещё слабо сказано, он… он был ростом метра четыре… Он был голый, абсолютно голый, как новорождённый… и мокрый, вернее, скользкий. Кожа у него блестела, он поднимался на волне: вверх, вниз, и независимо от этого он двигался. Это было омерзительно… По голосу я понял, что это девочка. Она пела песню… Сейчас попробую вспомнить… «Пеперуда летяла, над вода се и мятала, и се Богу молила: дай ми, Боже, дребен дъжд…»
– Бертон, вы случайно не язычник? – нахмурился голубоглазый человек с чёрной бородой. – Какова ваша идеология?
– Любовь… Любовь – моя единственная идеология, – выкрикнул я.
– Тише, не кричите! Знаете, а ведь это какая-то достоевщина…
– Что вам от меня надо? – прошептал я. Мне было трудно дышать, горло пересохло, на лбу выступил пот.
– Уходите, слышите? – сказала моя жена бородачу. – Вы же понимаете, он больше не может говорить?
– Да, понимаю… Крик души никогда не остаётся без ответа… Пусть ваш муж поспит, пока идёт дождь…
– Разве идёт дождь? – переспросила Марина.
– Он же не видел солнце… Так пусть увидит дождь.
…Ветер поднимал океанскую воду чуть ли не с самого дна и тёмными глыбами с ревом обрушивал на скалы. И над головой всё было в безумном движении, истерзанные тучи неслись по небу под свист, шипение и вой ветра. Вдалеке простонал гром, одна за другой упали первые капли дождя на палубу яхты. «Артистка» увернулась от водяной глыбы и, словно незваная гостья, не уверенная, что ей будут рады на острове Горн, двинулась к нему.
Остров встретил нас недружелюбно.
Мы подходили к нему четыре часа. Никогда не было такого, чтобы на коротком участке приходилось более ста раз менять галс. И всё это, чтобы стать под углом к встречному ветру. Дождь заливал палубу. Темнело. Порою в разрыве между мчавшимися тучами мерцала дрожащая от стужи бледная звезда.
Бросили якорь.
Поднялись по крутому берегу на пологую вершину.
Над островом высилась ель, на иглы которой накололась звезда. Я вгляделся в океан – кругом пустота. Было в этой бескрайней пустоте нечто жуткое.