Смешные люди
Шрифт:
Неожиданно перед нами мелькнул силуэт ребёнка. Это была девочка. Она пела песню, но слов нельзя было разобрать из-за ветра. Мы едва поспевали идти за нею. Вскоре девочка оказалась перед воротами, вставила ключ в замок. Ворота отворились. Тропинка сделалась от дождя скользкой. Я упал. Иосиф помог мне подняться, но я снова упал. И вдруг с дождевым потоком я сорвался вниз, к подножию острова.
– Держись, Бертон! – крикнул Иосиф.
Но я ничего не мог поделать. Я падал, оглохнув от ветра и ударов о базальтовые валуны. Берег окутал
Когда я открыл глаза, то увидел перед собой человека с чёрной бородой. Это был Гулевич, но в первую минуту я не узнал его. Он приподнялся со стула. Лицо у него было почти квадратное, с довольно крупными чертами, но при этом на редкость красивое.
На больничной койке, на самом краю, сидела Марина. В глазах её был таинственный мрак. Но руки, руки, сложенные как будто для молитвы, казались прозрачными.
Я почувствовал тепло её рук.
– Ах ты, мой дорогой! – проговорила жена. – А я уж думала, что сознание к тебе не вернётся. – Она со вздохом склонила голову мне на грудь. – Как же мне было горько…
– Я помнил о тебе… Скажи, что случилось? – Слёзы выжались из глаз и потекли по щекам.
– Тебя сильно избили, Алёша, ты бредил.
– А где Артемий? Он не заболел?
– Не волнуйся, он здоров… у твоей мамы «кубичку» собирает…
– Алексей Николаич, теперь всё будет хорошо… Отдыхайте, вам нужно больше отдыхать… А мы к вам ещё вечером придём… – Гулевич положил руку мне на плечо.
…Солнце, «всходящее над злыми и добрыми», осторожно заглядывало в больничную палату.
И вспомнилось: «Я – всем молюсь; вот ползёт паук по стене – я и ему молюсь».
И показалось, что мир, весь мир становится таким невинным.
Глава восьмая
Я выписался из больницы недели через полторы, хотя и не чувствовал себя вполне поправившимся.
Вернулся из командировки Гулевич.
В одной из букинистических лавок столицы он купил для меня небольшой подарок. Это был мартовский номер газеты «Голос» за 1879 год, пожелтевший, но всё-таки неплохо сохранившийся. В номере имелась заметка о том, что на Ф. М. Достоевского было совершено нападение.
«На меня наткнулся какой-то пьяный мужчина, – передавала рассказ литератора газета, – который почему-то ударил меня так сильно по затылку, что я упал на мостовую и расшиб себе лицо в кровь».
И хотя было трудно читать – болела голова и уставали глаза, но я всё-таки прочёл и статью в «Голосе», и воспоминания московского репортёра, тоже найденные для меня Гулевичем. Заметки эти вряд ли бы вошли в книгу о Достоевском – случай-то получил известность только в связи с именем пострадавшего. Но была одна любопытная деталь. Я с удивлением узнал о том, как повёл себя романист в камере мирового судьи.
– Свидетель Достоевский, – сказал судья. – Вы отказываетесь от обвинения?..
– Отказываюсь…
– Очень
– Я никак не могу допустить той мысли, – сказал Достоевский, – чтобы человек в здравом уме ни с того ни с сего ударил своего ближнего кулаком по голове.
– Да он просто пьян был в стельку, – вставил своё замечание судья.
– Это напрасно-с! Пьян я не был тогда, – возразил молчавший до того времени обвиняемый босяк. – Не угодно ли вам, господин судья, спросить у свидетеля, говорил ли я им перед тем как ударить, что, мол, сытый голодному не верит?
– Эту фразу я действительно слышал тогда, – подтвердил Достоевский. – Злоба этого голодного человека нашла себе утешение в ударе кулаком по голове того прохожего, который не услышал его просьбы о помощи. Судьбе было угодно, чтобы этим прохожим оказался я, и не ропщу на это.
– А вот мы закатим его на месяц в кутузку, – громко сказал судья. – Он будет знать наперёд, как вымещать свою злобу на прохожих.
– Это дело вашей совести, – заметил Достоевский судье. – Но прошу вас принять от меня три рубля и выдать их этому человеку, когда он после отбытия наказания выйдет из тюрьмы.
И, подав судье трехрублёвую кредитку, Достоевский поклонился ему и вышел из камеры.
Впрочем, история на этом не закончилась.
«Мировой судья, г-н Трофимов, – сообщал «Голос», – разобрав дело, постановил: крестьянина Андреева за произведение шума на улице подвергнуть денежному штрафу в 16 рублей, с заменою арестом при полиции на 4 дня».
Федор Михайлович «подождал своего обидчика у подъезда и дал ему шестнадцать рублей…»
«Христианство, – подумал я, – пожалуй, именно христианство и было единственным убежищем Достоевского ото всех зол».
Через пару дней Игорь Алексеевич завёл разговор о статье в «Голосе», и я рассказал ему об одном очевидце.
В то время когда Достоевского приводили в чувство после нападения здоровенного детины, мимо на извозчике проезжал поэт-юморист Минаев. Он увидел в толпе Федора Михайловича, быстро соскочил с дрожек и подошёл к нему. Минаев, никогда и ни при каких, даже грустных обстоятельствах не умевший «удержаться от экспромта», и на этот раз остался верен себе. Обращаясь к городовому, он продекламировал:
Да, на это приключеньеОбрати-ка, брат, вниманье…За такое преступленьеДай ему и наказанье.Гулевич усмехнулся, улыбка спряталась в его бороде.
– Знаете, Игорь Алексеич, ведь Достоевский как пришёл в себя, так и написал на листе из блокнота своё имя и адрес, а ещё: «От обвинения неизвестного мне человека отказываюсь»… Написал, в общем, и передал городовому.
– В этом весь Достоевский… У самого лицо в крови, а от обвинения отказался. Простил…