Смешные люди
Шрифт:
Один боксёр, подняв руки, закрывал голову. Другой поджимал его к канатам. Пропустив серию ударов, тот, который был в чёрных перчатках, вошёл в клинч. Он висел на своём сопернике, пока не вмешался рефери.
И вот новая серия: джеб левой и сокрушительный кросс правой. Руки в чёрных перчатках обвисли, и боксёр картинно-безобразно упал, выронив капу. Бой кончился…
В красном углу ринга обнимали победителя.
Цирк ревел: «Ахмеров!»
Всё это напоминало «Арену в Арле» – шедевр сумасшедшего. Да, такой же восторженный и дикий! Красный,
«Ахмеров… Где-то я уже слышал эту фамилию… Кажется, так зовут шеф-повара ресторана «Армения»… или нет?»
Верхнее освещение было выключено, софиты погасли.
В голове моей, как в цирке, становилось всё темней и темней.
И вырисовывалось: «Перед битвой кровавые зори свет поведают, чёрные тучи с моря идут… быть грому великому, идти дождю стрелами с Дону великого. Земля гудит, реки мутно текут, прах над полями несётся. Славу Игореву грозит расшибить. Волки рыщут, див кличет. Веселье развеивается по ковылю».
Я закрыл глаза.
– Вы меня слышите? – спросил Гулевич. – Что с вами?
– Точно и не знаю… Наверное, я ещё не совсем здоров.
– А что вы такое шептали?
Казалось, от этого простого вопроса у меня сейчас лопнет голова, я искал ответ, пока он не нашёлся.
– Ах да! А путь бежит… Не тот ли это шлях, где Игоря обозы проходили на синий Дон? – вдруг я захлебнулся словами.
– Не в этих ли местах, – поддержал меня Гулевич, – в глухую ночь, в яругах волки выли, а днём орлы на медленных крылах его в степи безбрежной провожали… И клекотом… и клекотом псов на кости созывали, грозя ему великою бедой?
На ринге уже награждали.
Победившему нокаутом Тахиру Ахмерову армянин с двойным подбородком вручал призовой чек.
Высокий, грузный армянин был в бежевом льняном костюме, в расстёгнутом вороте его рубашки виднелась массивная золотая цепь. Голос звучал победой, говорил он долго. Я был изумлён таким наводнением слов. Впрочем, ещё больше я был изумлён тем, как Гулевич поедал его взглядом.
– Да кто он такой? – спросил я друга.
– Кто? Это Самвел Иосифян… младший брат Иосифа.
– А он что, из боксёров?
– Он-то? Да, он выступал на профессиональном ринге, – Гулевич потрогал чёрную бороду. – А теперь директор крупной строительной компании. Поговаривают, собрался в депутаты. Запомните его…
– Запомнить как следует? – В моих словах торчали иголки.
– Э-э, знали бы вы, в чём дело!
– Расскажите, буду знать. А то природу выворачивает.
– Всё пошло не так… Сажина видели?
– Конечно. Евгений Борисыч сидел в нашем секторе, и, если я не обознался, с ним был Гринёв. Ну тот, похожий на висельника кандидат.
– Да-да, это был он. Мне нужно сейчас же уехать. Завтра, да лучше завтра, мы всё обсудим. Прощайте!.. Встретимся у вас, коли не против?
– Ну, можно и встретиться, а чего ж!
…Свет мятежного заката падал на тротуар, деревья, машины
Тишина была невозмущаемая.
Не ужинал, лёг, но не спалось.
Всё мерещилось, как прах над полями несётся.
Всё слышалось: «Эх, русский народец! Не любит умирать своей смертью!»
Глава двенадцатая
Бессонница праздновала победу.
Видимо, тёмные недомолвки подействовали на мои нервы. Впрочем, свою роль сыграла и «Арена в Арле».
Картина не давала покоя.
Вряд ли Ван Гог написал бы её где-нибудь ещё, кроме Арля. Ведь именно там мистраль, абсент и зной свели его с ума, обострив восприятие. Там, по собственному его выражению, он померился кистью с солнцем.
Один парижский журналист пытался отговорить Винсента Ван Гога жить в этом городе.
«Арль – совсем как эпилептик, – считал этот журналист. – Он доводит себя до такого нервного возбуждения, что только и ждёшь – вот-вот начнётся припадок, и он будет биться в судорогах с пеной на губах… Город всё время на грани припадка, но припадок никогда не начинается. Три месяца я ждал, что здесь вспыхнет революция или на площади Мэрии произойдёт извержение вулкана. Десятки раз я думал, что жители внезапно сойдут с ума и перережут друг другу глотки! Но в тот самый миг, когда катастрофа была неизбежна, мистраль на пару дней стихал, а солнце пряталось за облака».
– Не дай мне Бог сойти с ума… – я вздрогнул и осёкся.
В это мгновение вспомнилась совсем другая картина. Она изображала Спасителя, только что снятого с креста. Это была работа кисти Ганса Гольбейна-младшего.
Достоевский, «возросший на Карамзине», знал об этой картине из «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина. Приехав за границу в 1868 году, Федор Михайлович захотел увидеть полотно Гольбейна и вместе с женой остановился на сутки в Базеле.
«Мёртвый Христос» глубоко потряс романиста, и он, как впоследствии его герой князь Мышкин, сказал, что «от такой картины вера может пропасть».
Вот и для умирающего от чахотки Ипполита Терентьева картина Гольбейна означала отсутствие веры в божественность Христа, а стало быть, – торжество смерти.
«Тут невольно приходит понятие, – размышлял Ипполит, – что если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их теперь даже тот, который побеждал природу при жизни своей?.. Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя или, вернее, гораздо вернее сказать, хоть и страшно, – в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо – такое существо, которое одно стоило всей природы и всех законов её, всей Земли, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого существа!»