Смута
Шрифт:
– Здесь не Вавель, дорогая Барбара! Здесь солдатский табор и война. – Марина Юрьевна была совершенно спокойна. – Он бежал?
– Бежал. С ним его шут и пан Казимирский.
Марина Юрьевна откинулась на заведенные за голову руки.
– В ближайшие дни мы узнаем: ушел ли он в никуда, откуда и явился, или он еще поборется за свое и за мое счастье.
На лице Казановской отразились брезгливость и недоумение.
– Драгоценная моя пани Барбара! – Марина Юрьевна выскочила из постели, обняла свою спасительницу, свой
Раздались дикие крики, стены и пол задрожали от топота, грохота. В спальню, лопоча по-немецки, вбежали фрейлины.
– Солдаты! Солдаты! Ваше величество, вы не одеты!
– Так оденьте меня. Какие солдаты, что им там надобно?
– Они грабят.
Прежние фрейлины-польки были отпущены Мариной Юрьевной на родину. Иудей Варух доставил ей немок, бедных, но отважных дворянок. Все они были милы, грамотны, но, увы, не родовиты. Казановская презирала их!
Оглядев свое испуганное прекрасное воинство, Марина Юрьевна сказала:
– Без солдат войны не бывает. Вам всем приказываю иметь при себе пистолеты. Для храбрости.
Выдвинула ящик туалетного стола и показала свой пистолет.
– Имея оружие, я спокойна.
Когда Рожинскому доложили о побеге Дмитрия Иоанновича, он ударил клюкой о печь и сломал клюку.
– Мерзавец! Всю игру мою сокрушил. Теперь ничего не остается, как присягнуть королю.
Перед домом гетмана уже гремели выстрелы. Стреляли в воздух, но грозили, что и по гетману пальнут.
– Куда девал царя? Верно ли, что в реку кинул ночью, тайно?
Пришлось предстать пред мятежниками. Волей одного одолеть неистовство множества. Утихомирил. Объяснил: Вор бежал по малодушию, ибо он безымянный проходимец, а не Дмитрий Иоаннович.
Все русские тушинцы сбежались к Филарету.
– Что делать? Из табора нас не выпустят!
Филарет, в черной рясе, румяный, русобородый, сидел на польском стуле с высокой спинкой, поглаживал на груди серебряный крест – подарок самозваного царя.
– Служить Вору было нам всем стыдно и горько, – сказал Филарет. – Служба Шуйскому – ложь, потому вы здесь. Русская земля не обретет покоя, покуда по Божьему промыслу на святой московский престол не воссядет воистину царская кровь.
Филарет осенил крестом хитрых и коварных, смотревших на него с безумной простотой. Им было страшно. Ему тоже было страшно. У него дрожала правая нога, он напрягал мышцы, но дрожь усиливалась. В голове звенела пустота, а от него ждали успокоения. Он один был сильный и честный среди них: лжецов, троекратных изменников, наушников, доносчиков, советников, как проще и вернее сломить народ и Россию. Ряса на Филарете трепетала.
Тогда он встал, повернулся к пастве спиной, лицом – к иконам и, сотворив молитву, сказал:
– Господи, то ли мы делаем? Я, грешный, вижу спасение России в королевиче Владиславе.
Мысль эта носилась в воздухе. Устами Филарета,
Гетман Рожинский настоял, чтобы посол Станислав Стадницкий немедленно отправился к Филарету.
Слушать королевского посла собрались в церкви Рождества Богородицы. Стадницкий поднялся на солею, зажгли свечи и лампады, и посол, глядя на преданно тянущегося взглядом Михаила Глебовича Салтыкова, объявил:
– Король пришел не для погибели русского народа, а для прекращения пролития христианской крови, для сохранения государства и народа русского. Если вы, господа, и ваш народ не пренебрегаете Божией милостью и покровительством его королевского величества, то король Сигизмунд готов снять с вас тиранскую неволю.
Стадницкий не помянул Шуйского – поймут. И замолчал, пораженный столь сильным откликом на свои слова.
По лицу Михаила Глебовича Салтыкова катились слезы, тер глаза его сын Иван. Князь Василий Рубец-Масальский, не раз бегавший туда и обратно, стоял, возведя очи в купол, на голубя, изображающего Святой Дух.
– Я прочитаю вам грамоту короля, – сказал Стадницкий.
Его голос стал зычным, эхо усиливало звук, слова звенели, паузы были значимы и величественны.
– «Так как в Московском государстве идет большая смута и разлитие крови христианской, – читал Стадницкий, – мы, сжалившись, пришли сами своею головой не для большей смуты, не для большего пролития христианской крови в вашем государстве, но для того, чтобы это великое государство успокоилось. Если захотите нашу королевскую ласку с благодарностью принять и быть под нашей рукой, то уверяем вас нашим господарским истинным словом, что веру вашу православную правдивую греческую, все уставы церковные и все обычаи старинные цело и ненарушимо будем держать. Не только оставим при вас старые отчины и пожалованья, но сверх того всякою честью, вольностью и многим жалованьем вас, бояр и дворян, церкви Божии и монастыри одаривать будем».
Стадницкий передал грамоту для удостоверения Филарету, стоявшему неподалеку. Филарет перекрестился, облобызал подпись короля.
К грамоте снизу потянулся Михаил Глебович Салтыков и, уже открыто рыдая, целовал каждую строку, а прежде чем прикоснуться губами к королевскому росчерку, пал на колени.
Радость была всеобщая, но, когда Стадницкий спросил, каков будет ответ королю, духовенство и боярство посуровели и заважничали.
– Чтобы ответить его королевскому величеству по полному чину, нужно собрать Земский собор.
– Но сколько же времени понадобится для такого собрания? – забеспокоился Стадницкий.
– Три дня! – ответил Салтыков.
Остановили лошаденку над поймой Оки, над крутизной. Дали, как сам белый свет, – бездна земли, бездна небес. Кошелев глядел удивленно, детски. Казимирский скрестил руки на груди.
Вор хмыкнул:
– Отсюда сбросят – костей не соберешь, – и прищурился на городские башни. – Брали города, имея тысячи солдат, пушки, лестницы. Ни тысяч, ни пушек, даже лопаты нет, а мы тебя возьмем, Калуга, ядреный корень.