Смута
Шрифт:
Рассмеялся беззаботно, махнул рукой на монастырскую ограду:
– Начнем с тех, кто к Богу ближе, – и воровато глянул за спину: не видно ли на дороге козла с железным копытом.
Появился перед монахами, растрепав волосы, разорвав на груди рубаху.
– Спасайте, православные, царя православного!
Сбежалась братия. Он стоял без шапки, шапкой утирал слезы.
– Король Сигизмунд требовал от меня Смоленск и Северскую землю. Он хочет перекрестить смолян и северских людей в латинство, хочет, чтоб вся Русская земля поклонилась римскому папе. Я погнал прочь от себя королевских послов.
Вор пал на колени, закатывая глаза на кресты куполов, кричал страшно, роняя с губ то ли слюну, то ли пену.
– Господи! Призываю тебя! Пошли городу Калуге – стать щитом святой православной веры!
Монахи подняли государя с земли, повели к игумену, и тот поклонился ему, уступил свою келью. Вор тотчас попросил перо, чернил, бумаги. Сел писать грамоту к жителям Калуги.
«К вам, калужане, я обращаю слово: отвечайте, хотите ли быть мне верными? Если вы согласны служить мне, я приду к вам и надеюсь с помощью святого Николая, при усердии многих городов, мне присягнувших, отмстить не только Шуйскому, но и коварным полякам. В случае же крайности готов умереть с вами за веру православную. Не дадим не только торжествовать ереси, но не уступим королю ни двора, ни кола, а тем менее города или княжества».
Монахи крестным ходом пошли в Калугу и вернулись со всем ее народом.
Именитые люди поднесли государю хлеб-соль, повели в город, освободив для него дом воеводы Скотницкого, с большим крыльцом, с тремя окнами по одной стороне, с двумя – по другой.
Пришлось отстоять вечерню, но зато дом наполнился верными слугами, среди которых верховодил дворянин Михайла Бутурлин.
– Я жалую тебя боярством, – объявил ему Вор. – Собери сколько возможно воинских людей, которые могли бы защитить меня.
Наконец они остались втроем: царь, шут и Казимирский.
Они сидели за столом и, прихлебывая вино, уминая пироги и потчуясь всем, что даровали радушные калужане, множили списки с письма, которое Вор собирался завтра же отправить в Тушино. Вор сообщал своему верному бесстрашному воинству, что он уехал на охоту, что готов вернуться, если все польские воины присягнут ему на верность, а изменник Рожинский будет за измену предан казни.
Марина Юрьевна от гнева прокусила губу. Кровь, как сок вишни, стекала по подбородку, и одна капля упала на письмо, которое ей прислал, будучи от нее в версте, посол Стадницкий – ее родной дядя, которому Вор пожаловал город Белую.
Пан посол именовал Марину сандомирскою воеводянкою – и никакого тебе «величества» или даже «светлости», уговаривал отстать от Вора, положиться на милость Сигизмунда, который за послушание обещал дать ей на кормление Саноцкую землю.
Барбара Казановская, увидев кровь, бросилась искать прижигание, но Марина Юрьевна остановила ее:
– Я желаю сначала дать ответ моему короткопамятливому дядюшке. Пишите, пани Барбара.
И продиктовала:
– «Благодарю за добрые желания и советы. Я надеюсь, что Бог, мститель неправды, охранитель невинности, не дозволит моему врагу, Шуйскому, пользоваться плодами своей измены и злодеяний».
Она вдруг взяла
И улыбнулась.
– Теперь врачуй, а я подумаю, что написать королю.
Ранка уже не кровоточила. Барбара всю прижгла ее целительным камнем, отерла кровь с лица.
– Позови ко мне бернардинца.
– Антония?
– Нет, Николу де Мело.
Монах этот был новым человеком в Тушине. Судьба его вызывала почтение. Он повидал на своем веку множество изумительных, почти сказочных стран, много претерпел. Итальянец, он владел языками народов, о коих неведомо было не только в России, но и в Польше и в самом Риме. Де Мело проповедовал слово Божие на островах страны, называемой Филиппинами. Со своим учеником, японцем, он возвращался в Рим через Персию и Россию. В Москве они остановились в доме итальянца Павла Читадини. К своему несчастью, де Мело крестил в католическую веру одного ребенка. Враг итальянцев англичанин донес об этом крещении, Николу де Мело арестовали, отправили на исправление в Соловки, а потом в Борисо-Глебский монастырь, где совершал свои подвиги знаменитый аскет Иринарх. Освободил Николу Сапега, держал при себе и только совсем недавно отпустил в Тушино.
Монах был немолод, но лицо сохранил юношеское.
Марина Юрьевна подошла под благословение, спросила:
– Покойнее ли вам, святой отец, в нашем польском заточении против того, что вы претерпели от русских?
– Я не чаял вернуться когда-либо в мир людей благородных. Что же касается монастырской жизни – русские в вере, в наложении на себя обуз и всяческих запретов не знают никаких пределов. Угодно ли это Богу, не угодно ли, но они такие. Они так живут, так веруют, так постятся, до полного изнурения, они и молятся неистово, отбивая в день многие тысячи поклонов. Я, ваше величество, не судья людям. Я умею смотреть и сочувствовать.
– Что вам открыто в моей судьбе, святой отец? – Марина Юрьевна смотрела на монаха проникновенно, призвав на помощь все свое обаяние. – Ради Святой Девы, не утаите от меня то, что открыто вам, дурно ли это, страшно. Я на пороге полного отчаяния… Впрочем, что же это я сразу о себе? У меня есть чем порадовать вас, святой отец. Верные люди сообщили, что ученик ваш, японец, жив. Он в Москве. Он помнит вас, ждет.
Монах улыбнулся своей почти не плотской улыбкой. Скользнул по лицу свет и словно бы остался висеть в воздухе, ощущаемый, но невидимый.
– Провидец Иринарх однажды сказал мне, когда я тосковал по ученику, что тот жив, что душу его примет апостол Андрей Первозванный через два года.
– Это когда же?
– 30 ноября 1611-го, стало быть…
– Я жду от вас, видимо, почти такого же предвидения, – тихо сказала Марина Юрьевна.
Они беседовали по-русски, но способный де Мело уже прекрасно понимал и польскую речь.
– Увы! Не владею и сотой долей того, что открыто Иринарху, этому удивительному подвижнику. Обвешан пудами железа, он сидит взаперти множество лет, но знает, кажется, больше, чем все суетящиеся в миру.