Смута

Бахревский Владислав Анатольевич

– И это все?

– Еще велено словами сказать. Государь велит тебе, царица, сходить к боярину Заруцкому, чтоб он со всеми донскими казаками скакал в Калугу.

Марина Юрьевна позвонила в колокольчик. Явилась Казановская.

– Этого человека накормите, дайте ему еды в дорогу. Проводите, когда он скажет.

Метель улеглась, и Тушино снова кипело. Королевские обещания туманны, приправлены укоризнами, а Дмитрий Иоаннович – жив-здоров, обещает хорошее жалованье и не когда Московское царство снимет шапку перед королем, но тотчас по приходе в Калугу.

Опять собралось коло, решили послать в Калугу надежного человека, чтоб твердо

договорился о жалованье. Тут вдруг явились перед польским воинством касимовский хан Ураз-Махмет и Урак-мурза, он же Петр Урусов.

Хан говорил, Петр Урусов переводил речь на польский язык.

– Удивляюсь вам, людям столь учтивым! – укорял хан рыцарство. – Вы больше благоволите к тому, о происхождении и о появлении которого ничего не знаете, нежели к королю Сигизмунду, своему государю. Недавно у меня был посол персидского шаха Аббаса. Он спросил, какой царь в Московском царстве правильный, куда ехать – к Шуйскому в Москву, к Дмитрию – в Калугу, к Сигизмунду – под Смоленск. «Езжай к величайшему из государей! – ответил ему я, хан касимовский. – Я тоже отправляюсь к его величеству с поклоном, с нижайшей просьбой – принять меня на его королевскую службу». Да, я восхищен царственным благородством Сигизмунда. А чтобы король знал, как я ему предан и как я его почитаю, вот моя казна.

Несколько татар вынесли и поставили к ногам своего повелителя сундук.

– Здесь триста тысяч. – Хан поднял руки и засмеялся. – Раздайте эти деньги тем, кто верен его королевскому величеству, кто пойдет под его хоругви, как он этого желает!

Жест Ураз-Махмета был щедр и широк, но посланец от войска в Калугу все-таки поехал.

28 января 1610 года посольство воровского боярина Михаила Глебовича Салтыкова и прочих сорока двух изменников при двухстах одиннадцати слугах было торжественно встречено за пять верст от королевского табора сенаторами Речи Посполитой Яковом Потоцким и Львом Сапегой.

– Ребята, нас тут приняли за больших господ! – играя глазами, радовался Михаил Глебович.

Аудиенция у короля посольству была назначена по самому высокому чину, на третий день по прибытии, 31 января.

Разместили посольство удобно, дали корм людям и лошадям. Приходили сенаторы, угощали легкими непринужденными беседами. Например, о красоте соколов. Потоцкий стал восхвалять непревзойденных в величии и скорости лета персидских птиц.

– А знаешь, откуда они, лучшие-то, в Персии? – спросил с нарочитой простотою Михаил Глебович.

– Откуда же?

– С реки Пинеги. С Вадовой горы, с Пинежского волока. Есть там деревеньки Брынцыно, Будрино, Чакольцы. Под Холмогорами у нас исстари живут сокольи помытчики. С Пинежского волока кречеты по всему Божьему миру расходятся. Оттого и белы, что зима на Севере долгая, оттого и глазом остры, что ночная тьма длиной в полгода.

Умные поляки по пустякам с русскими не спорили, уступали. Русские – за малое свое на дыбы встают, как медведи свирепые, зато в большом покладисты.

Все праздные для посольства дни польские пушки палили по русскому городу, по гордому Смоленску. Смоленск не отвечал на собачье это тявканье, но перед самой аудиенцией среди ночи разразился огнедышащей грозой, потрясая небо, землю, попадая ядрами в окопы. Встряску пережили и поспешили о ней забыть.

Прием у короля подавил русских послов грандиозной величественностью. Багровоогненные бархатные драпировки спускались, кажется, с самого неба. Они закрывали, однако, не всю стену, и там, где было

не закрыто, клубилась тьма, чудились необозримости самого мироздания. Король восседал на троне, возле трона стояли сенаторы, далее по обе стороны маршалы, генералы, воеводы, атаманы, преславное польское рыцарство.

«Господи, не дай сплоховать!» – взмолился Михаил Глебович Салтыков и, чуть выступив из собольего, шубного своего посольства, пал на колени, стукнул лбом в пол и, поднявшись, завел долгую речь, лаская королю слух маслено-маслеными восхвалениями и столь же бурно понося свое собственное и всерусское ничтожество. Он был седовлас, величав, он поводил одною рукой, как бы выстилая перед королем Русскую землю, он сокрушенно вздыхал и даже взрыдывал, умоляя спасти погибший русский народ от окончательного самоистребления.

– Покорности нас учить не надобно! – через силу вскрикивал Михаил Глебович, совсем потеряв голос. – Русские рождены с покорством в уме и сердце…

Он смолк в полном изнеможении, упал на колени, пополз к престолу, приподнялся и поцеловал королю руку.

Следующим говорил Иван Салтыков, не от себя, от имени Филарета:

– Владыка, заступник земли Русской, благодарит тебя, преславный, светом сияющий, мышца Господа Бога и король над королями, за желание твое вернуть мир несчастному народу погибшего Московского царства.

Третьим витийствовал князь Рубец-Масальский:

– Россия подобна кораблю, сокрушаемому бурей. Король Речи Посполитой – ты само Провидение. Спаси и помилуй, если тебе дороги христианские души. Отвернешься – все мы уйдем на дно, в саму преисподнюю. О Сигизмунд – будь нашим Провидением!

И вскрикивал, как в беспамятстве:

– Провидением! Провидением!

Наконец была выслушана ясная, продуманная в каждом слове речь дьяка Ивана Тарасьевича Грамотина. Этот перебрал всех государей от Рюрика до Федора Иоанновича, восславил их деяния и предложил продолжить прервавшуюся цепь великого в России милостью величайшего из государей короля Сигизмунда.

– Дай на Русское царство сына своего королевича Владислава!

Король слегка вздрогнул. Ему докладывали о желании русских просить на царство Владислава, но высказанное публично – оно задело самолюбие короля.

Михаил Глебыч Салтыков, пока говорили его товарищи, забыл о своей речи и, вглядываясь в вельможное величие толпы вокруг короля, нашел в ней бритолицых бискупов и ксендзов и ни единого православного священника.

Тут он спохватился и открыто высказал свое опасение:

– Великий государь, да будет нам порукой твоя мудрость и твое благородство: оставь нам наше православие, ибо мы рождены православными. Иной веры русские люди не примут. Коли в том твое слово будет твердо, мы всем народом поднесем венец Мономаха королевичу Владиславу. Как со смертию Федора Иоанновича извелось державное племя князя Рюрика, мы всегда желали иметь единого с Польшей венценосца. Мы смело убеждаем твое величество дать нам сына в цари. Россия встретит его с вожделенной радостью, все города и крепости отворят ворота перед ним, патриарх и духовенство благословят его усердно. Умоляю, не медли! Иди, великий государь, сам к Москве, подкрепи наше войско, которому угрожают превосходящие силы Шуйского и шведов. Мы пойдем впереди! Мы укажем пути и средства, как взять столицу. Мы сами схватим и истребим Шуйского, давно уже обреченного на гибель. Тогда и Смоленск, осаждаемый с таким тягостным усилием, все государство последует нашему примеру.