Смута
Шрифт:
Отвели душу, разошлись. Толковище оно и есть толковище – делу не чета.
Бояре тоже о Шуйском судили-рядили.
– А ну как Гермоген снова посадит его нам на шею?! – ужасался Масальский, на что Михаил Глебыч Салтыков отвечал, почесывая мертвый кривой глаз:
– Чтоб никому страшно не было, задавить его надо!
Разговор этот случился при Иване Никитиче Романове. Колченогий перед кривым задрожал, порхнул к Жолкевскому, опасаясь не за жизнь Шуйского – мятежа.
Гетман тотчас при Романове написал Мстиславскому письмо:
«Находящихся
Отправляя учтивое это письмо, Жолкевский сурово потребовал от Ивана Никитича уже сегодня доставить бывшего царя в его дом, переменить платье и взять в дорогу, что ему надобно. Везти же его вместе с братьями ради спасения от злоумышленников в Иосифов монастырь. Бывшую царицу, в одеждах, какие пожелает, отправить из Москвы в один из монастырей города Суздаля.
Выслушав все это, Иван Никитич пал перед Жолкевским на колени и молил его спасти несчастную Москву от лихих людей.
– Но как? – спросил гетман.
– Приди в наш град и управляй нами, разумный над безумными.
Жолкевский возражал, Романов упрашивал. Наконец назначили день, когда войско обязывалось вступить в Москву.
Приговор Думы о приглашении поляков в столицу хватил ее как пожаром.
Настыря и Лавр встретились на колокольне. Лавра послал всполошить народ Гермоген, после видения своего Лавр служил на патриаршем подворье. Настыря сам на колокольню прибежал.
Красная площадь наполнилась толпами за четверть часа. Народ грозился побить бояр, кричали, чтоб царя Шуйского вернули в Кремль.
Пришлось Мстиславскому да Ивану Романову ломать шапки перед чернью. Богом клялись: воля народа превыше всего, не бывать полякам в Москве… Шуйского доставить в Кремль нельзя. Он с братьями в Волоке Ламском, в Иосифовом монастыре.
Криком царские дела не решишь, нужен собор всей земли. Дума такой собор созовет.
Прямо с площади Иван Никитич Романов отлетел к Жолкевскому, просил подождать два-три дня. Условились: войско будет впущено в Москву среди ночи, входить в город полки должны тихо, без барабанов, со свернутыми знаменами.
Казалось, Москва обречена на покорение, но вдруг у нее нашлось два сильных заступника, Гермоген и… Жолкевский.
Жолкевский испугался. Он пригласил к себе в шатер по два человека от полка и предложил опровергнуть или подтвердить свои сомнения.
– Я с моей ставкой должен занять Кремль, но в Кремле все их приказы, все суды. Там собирается по двадцати тысяч народ. Пехоты у меня нет. Нас истребят за несколько минут. Разумнее поставить войско в слободах.
Мархоцкий так и взвился.
– Гетман, вы напрасно считаете Москву могущественной, а нас ничтожными. За время табора Рожинского мы побили уж никак не меньше трехсот
– Пан полковник, видимо, мои глаза видят меньше, чем ваши. Будьте гетманом, я сдаю вам начальство.
– Мне гетманская булава тяжела. Но я знаю, если вы не поставите войско в столице, через три недели русские изменят. А от моего полка объявляю: мы не намерены стоять под московскими стенами другие три года.
Жолкевский всех выслушал, но решил по-своему: просил для войска слободы и Новодевичий монастырь.
Бояре согласились, но разразился гневом патриарх:
– Солдат поставить в келии к монахиням? Разогнать молитвениц ради чужеземцев?
Гермоген послал к боярам, требуя, чтоб явились к нему. Бояре не шли. Тогда Гермоген позвал к себе народ.
Бояре переполошились. Приехали толпой, Мстиславский и тот пожаловал. Закричал на патриарха:
– Молись, коли молиться поставлен! Мирские дела – суета. Чего лезешь в дела государства, в коих не смыслишь?!
– Я смыслю в делах веры! – оперся на посох Гермоген. – Я смыслю: веру уступают по дешевой цене, за ваши вотчины, за собольи шубы.
Иван Никитич Романов молитвенно сложил руки:
– Владыко святый! Пощади! Если поляки отойдут от Москвы, чернь предаст нас всех Вору! Нам придется, ради спасения жизни, уйти вместе с поляками.
– Уходите, если народа вам страшно!
Мстиславский, переменя тон, прочитал патриарху строжайший устав Жолкевского, запрещающий под страхом смерти буйства и насилия.
Гонсевский, чтобы сломить упрямство патриарха, прислал к нему своего человека.
– Завтра в Калугу на Вора отправится сильное войско. Благослови, владыко!
И Гермоген сдался.
– У вас единство, да я-то один, – сказал он и отпустил от себя бояр.
19 сентября, черной осенней ночью, все московские твердыни были заняты польскими полками. Зборовский обосновался в башнях Китай-города, Казановский и Вейер в крепостях Белого города. Жолкевский занял Кремль, а ставку свою устроил в доме царя Бориса Годунова.
Мятежа не случилось. Поляки сидели по башням, радуясь обилию пороха, ядер, мощи пушек, доставшихся без боя, но в городе не показывались.
Зато в приемной гетмана Жолкевского не то что сесть, стать было некуда. Бояре, думные дьяки, именитое дворянство спешили с поклоном, ища у новой власти благ и ласки.
На ласку Жолкевский не скупился. Первым удостоился поощрения за измену самый родовитый русский князь, Мстиславский. Не пожелав принять из рук народа царский венец, он обомлел от радости, когда гетман именем Владислава поднес ему сан, некогда дарованный Годунову, – конюшего и слуги.