Смута
Шрифт:
– Ды ты что? Совсем сдурел?
– Наоборот… Умнею. Хитрею. Квитаюсь.
– Квитаешься? С кем?
– С червями. Им еще когда лопать меня, а я уже теперь их лопаю.
– Фу! Дурак! – поморщился Вор.
– Тащи! – заорал на него шут.
Вор дернул уду и поймал карася, шириной с лопату. К рыбакам подошла Марина Юрьевна. Она гуляла с крестьянской девочкой. Обе были в венках из колокольчиков.
– Красиво? – спросила Марина Юрьевна супруга.
– Красиво! – согласился Вор, торопясь глазами
Марина Юрьевна не стала дожидаться, когда супруг вытянет очередную бедную рыбку, и ушла в сад на скамью. Девочка села возле ее ног, не спуская глаз с царицы.
– Что ты на меня так смотришь?
– Красна, вот и гляжу.
– Красна?! – Марина Юрьевна потрогала себя за щеки. – Красна – значит красива? Ты на красоту мою приходишь смотреть?
Девочка охотно закивала.
– А ты знаешь, кто я?
– Знаю.
– Кто же?
– Маринка.
– Маринка? Кто так меня называет?
– Все.
– А про то, что я царица, – не говорят?
– Не-а! – ответила девочка.
Марине Юрьевне простодушная откровенность по вкусу не пришлась, но она все-таки продолжила беседу:
– У тебя братья-сестры есть?
– Есть… Я нянька. Убежала от них, гуляю… Ванька траву ест, как телок. Я его бью, а он не слушается, меня бьет.
– Но он может заболеть.
– Не заболеет, я заговор от болезни знаю.
– Заговор?
– Ну да. От лихоманки. Надо обнести дитятю вокруг орехового куста и сказать: «Зайди, солнце, за гору, а эти болезни – за орехову кору!»
– И помогает?
– Если три раза обнесешь, помогает.
– А еще знаешь заговоры?
– Знаю. Присушку знаю, молодца присушить.
– Скажи.
– Сказать нельзя – заговор силу потеряет. А мне еще суженого привораживать.
– Но про болезнь ты же сказала.
– Про болезнь я еще знаю.
Марина Юрьевна сняла с плеч платок.
– Возьми. Когда платят, заговор силы не теряет.
Девочка приняла платок, не смея положить его на свои плечи.
– Я жду, – поторопила Марина Юрьевна.
Девочка придвинулась и жарко зашептала:
– Стану благословясь, выйду перекрестясь, из избы дверями, из двора воротами, стану на восточную сторону. На восточной стороне течет огненна мать-река. Помолюсь тебе, покорюсь тебе. Не ходи сквозь болота зыбучи, не ходи сквозь леса дремучи, пойди в ход, в плоть раба Божия. Тут имя надо сказать, – объяснила девочка. – А дальше так. Разожги его, распали его, чтобы не мог ни на мягкой постели спать, ни работы работать, днем по солнышку, ночью по месяцу и лучше свету белого казалась раба Божия… Тут себя надо назвать… Лучше солнца красного, лучше матери родной и отца. Аминь.
– Повтори еще, – попросила Марина Юрьевна. – Я запомнить хочу.
Она повторяла за девочкой слово в слово, держа
– Ваше величество! – По саду бежала фрейлина Магда. – Послы приехали.
– Послы?
– Между Сапегой и Жолкевским мир.
– Опять нас продали.
Марина Юрьевна вбежала в настоятельские палаты в ту самую минуту, когда послы, как последний здравый довод к смирению, предложили Вору избрать уделом Самбор или Гродно.
Вор, сидевший с лицом вялым, с опущенными плечами, вдруг встрепенулся, озорно подмигнул Марине Юрьевне.
– Господи, о чем вы! – замахал он на послов руками. – Я лучше пойду в работники к последнему мужику, нежели приму из рук короля его подачку.
Марина Юрьевна стремительно подошла к мужу и, положа руку на плечо ему, сказала послам:
– Пусть король Сигизмунд даст царю Краков, тогда царь из милости уступит его величеству Варшаву. Более разговаривать не о чем.
Гордое слово великолепно, да платят за него жизнью.
Жолкевский, выслушав ответ Вора и Марины, поспешил к Мстиславскому.
– Боярская дума и вы сами требуете от меня покончить с Вором. Я к вашим услугам, но для того, чтобы застать птицу в гнезде, нужна змеиная внезапность. Одного прошу – дозвольте сегодня ночью провести мое войско через Москву, чтобы кратчайшим путем выйти к Николо-Угрешскому монастырю.
У Мстиславского дух перехватило.
– Пустить войско в город?..
– Не пустить в город, а пропустить через город. Мы дадим в заложники самых именитых людей наших, но первейшим залогом неприкосновенности и покоя Москвы – моя честь.
Лицо гетмана озарилось столь явственным ясновельможным благородством, что Мстиславский за высказанное сомнение испытал раскаяние и стыд.
– Верю, – сказал он упавшим голосом.
За час до полуночи Московские ворота отворились, польское войско проследовало по улицам города, вышло за стены у Коломенской заставы, где поляков дожидались стрелецкие московские полки. Без лишнего шума двинулись к Угреше.
Маленький человек Аника узнал от соседа своего, от стрелецкого десятника, что ночью всеми московскими и польскими полками пойдут ловить Вора.
Коня у Аники не было, а потому бежал он в Угрешу бегом. Заплутал в ночной тьме, но успел-таки раньше конницы.
– Вставайте! – вбежал в спальню к Марине Юрьевне Заруцкий. – Гусары Жолкевского в полуверсте.
Платье через голову, не успевая одернуть, оправить, ноги в сапожки, в седло, в бега!
Постели были теплые, когда гусары гетмана ворвались в спальни их воровских величеств.
От Сигизмунда с особыми полномочиями, с повелением привести Москву к присяге его величеству королю Речи Посполитой прибыл Александр Гонсевский.