Смута
Шрифт:
Городам писалось одно, а гетману Жолкевскому другое. Мстиславский просил не медлить, поспешать к Москве, спасти ее от Вора, а благодарная Москва со всем государством за то спасение присягнет королевичу Владиславу. Трех полных дней не минуло, как правдолюбец Захарий Ляпунов ожидал у Данилова монастыря повязанного по рукам-ногам Вора. Но к Захарию явился из Коломенского сам Рукин, привез мешок денег и обещание – отдать роду Ляпуновых в удел на вечные времена Рязанскую землю, а сам род – возвести в княжеское достоинство.
И Захарий прозрел! Увидел в Воре истину для России. Принялся
Сапега придвинулся к городу, ибо Вор получил от Мстиславского и от всей Думы ответ: перестань воровать, отправляйся в Литву.
Народ роптал, поминал добром царя Дмитрия Иоанновича, а патриарх Гермоген на каждой службе возглашал проклятие Ляпунову и его мятежникам, объявляя постриг Шуйского и жены его в монашество насильством, надругательством над церковью. Гермоген монахом назвал князя Туренина, который произносил обеты.
24 июля на Хорошевские поля явился с польским и русским войском гетман Жолкевский. Русских у него было шесть тысяч. Королевичу Владиславу присягнули со своими дружинами Валуев и Елецкий, бывшие защитники Царева-Займища.
От Боярской думы гетману послали письмо: «Не требуем твоей защиты. Не приближайся, встретим тебя как неприятеля».
Мстиславский выслал на Жолкевского отряд конницы, и в той схватке его человек передал гетману тайное письмо: «Врагом ли ты пришел к Москве или другом?»
Гетман послал на переговоры Валуева и сына изменника Михаила Глебовича Салтыкова – Ивана. Валуев передал Думе краткое послание гетмана: «Желаю не крови вашей, а блага России. Предлагаю вам державство Владислава и гибель Самозванца». Иван Михайлович Салтыков привез договор, который тушинцы утвердили с Сигизмундом, признав над собой власть королевича.
Москва кипела, как котел, под которым развели негаснущий огонь. Каждый день на Красную площадь являлись толпы, а к толпам выходили бояре, духовенство и просто крикуны.
– Мне подлинно известно, – говорил москвичам Филарет Романов, – король Сигизмунд пришел на Русь, чтоб истребить православие, само царство Московское. Он, Сигизмунд, – друг латинян, желает править многими царствами, а души подданных продать римскому папе.
Представал перед народом, в который раз, Гермоген.
– Православная паства моя! Неужто ты отступишь от Господа Христа, пожелав над собой иноплеменного государя? Изберите князя Василия Васильевича Голицына, человека достойного, родовитого, умудренного в делах думных и храброго на поле брани. Изберите юного Михаила, он внучок по двоюродной бабушке, по Анастасии Никитичне, самому Иоанну Васильевичу. Опамятуйтесь! Зачем вам королевич, король, герцог? России нужен русский царь. Самый хороший иноземец наведет на нас иноземщину. Потомки проклянут немудрых пращуров своих.
Однажды выскочил на Лобное место прыткий, как блошка, Аника.
– Люди! – крикнул он петушком. – Москва! Государю Дмитрию Ивановичу прислали обозы и просили у него прощения: Владимир, Суздаль, Юрьев, Галич, Ростов – это с одного краю царства, а с другого краю – Медынь, Серпухов, Коломна, Кашира, Скопин.
Крикнул и в толпу нырнул.
Народ
Тот же Филарет, будучи у Мстиславского, говорил иное, чем на площади:
– Гермоген прав, желая России русского царя. Но войско под Москвой – польское. Народ, не ровен час, предаст себя Вору. Не медли, князь Федор Иванович! Начинай переговоры с гетманом, на его солдат уповаем. От Вора, кроме убийств и разорения, добрым людям ждать нечего.
Змея Лжи кольцами играла на летнем солнышке. Кольца вились, оплетали, изумляли узорами, сама земля, кажется, шевелилась и уползала из-под ног русского человека… Всякий сказ мерещился людям истиной, истины же менялись на дню по многу раз. Всем была вера, да не себе, ибо никогда не почитал русский человек своего ума, норовя дурачком прикинуться, чтоб в ответе не быть… Но перед кем в ответе? Перед Богом?
В такие-то дни, когда решалась судьба царства, а значит, и ее судьба, Марина Юрьевна, забыв все, кинулась, как в омут, в любовь.
Сразу после Клушина атаман Заруцкий с полутысячей казаков ушел от Жолкевского. Казаки захватили карету Дмитрия Шуйского, его бархатное знамя, его шлем, булаву, но главное – множество сукон и соболей. Все это Жолкевский у казаков отобрал и отправил королю. Казаки казну Шуйского считали своим трофеем, требовали возместить отобранные ценности деньгами, но денег у коронного гетмана не было.
Держать подле себя Заруцкого Вор посчитал опасным, послал охранять Николо-Угрешский монастырь, Марину Юрьевну и ее двор.
Беременность царицы была еще неприметной, дел – ожидание. Марина Юрьевна, оказывая честь Заруцкому, пригласила его на обед. Было вино, фрейлина Магда играла и пела. Вдруг и Заруцкий запел свою любимую «Крапивку стрекливую»:
Ай, мать моя роднюсенька,Ой, видел диво-дивнюсенько:Стоит калина красная,Без ветру она шатается.Без дождя она обливается.Заруцкий пел, закрыв глаза, то роняя, то запрокидывая голову. Грозный атаман, он лицом был в эти мгновения совсем мальчик. С нежно очерченными припухлыми губами, с ресницами на пол-лица, с неизъяснимо притягательной печалью в тенях впалых юношеских щек.
«Возьми, сыночек, топорочек, —пел Заруцкий, —
Ссеки калину под корешочек!»Он раз рубанул – наклонилася,В другой раз рубанул – щепки полетели,В третий рубанул – промолвила…Заруцкий поднял ресницы и сказал Марине Юрьевне: – Сейчас заплачу. И верно, слезы так и покатились из-под ресниц.
«Не калинушку рубишь – жену свою,Не щепки летят – детки твои…»