Снег на кедрах
Шрифт:
— Не стоит отправлять это письмо, — сказала Хацуэ матери. — Я все равно не стала бы больше писать ему. Еще в поезде, когда нас везли сюда, я только и думала что об Исмаиле, о том, написать мне ему или нет. О том, люблю я его еще.
— Любовь… — презрительно скривилась мать. — Что ты знаешь об этом. Ты…
— Мне уже восемнадцать, — возразила Хацуэ. — Пойми, мама, я уже не маленькая.
Фудзико осторожно сняла очки и по привычке потерла глаза.
— Ты сказала: «еще в поезде», — напомнила она дочери. — Так что же ты решила?
— Сперва ничего, — сказала Хацуэ. — Я не могла думать спокойно. Слишком много мыслей лезло в голову. Я была слишком подавлена, чтобы думать.
— А теперь? — спросила Фудзико. — Что теперь?
— У меня с ним все кончено, — ответила Хацуэ. — Мы были детьми, вместе играли на пляже, и наша дружба переросла в нечто большее. Но он не подходит для меня
— А теперь, Хацуэ? Теперь ты разобралась?
Хацуэ помолчала. Она провела рукой по волосам и безвольно уронила ее, провела другой и тоже уронила.
— Да, разобралась, — ответила она. — Я должна сказать ему. Должна прекратить наши отношения.
Фудзико забрала у дочери свое письмо и аккуратно разорвала его посередине.
— Тогда напиши ему сама, — сказала она дочери по-японски. — Скажи все как есть. Пусть это останется в прошлом. Скажи правду и живи дальше своей жизнью. Избавься от этого мальчишки-хакудзина.
Утром мать напомнила Сумико о том, чтобы та никому ничего не говорила. Дочь обещала, что и словечком не обмолвится. Фудзико отнесла письмо Хацуэ на почту и купила марку на конверт. Она лизнула края конверта, запечатывая его, и вдруг, сама не зная, почему наклеила марку вверх ногами. После чего опустила письмо в ящик.
Когда Кабуо принес готовый комод, Фудзико пригласила его попить с ними чаю, и он просидел больше двух часов. Так повторилось в следующий вечер, когда Кабуо притащил им стол, и потом еще, когда он занес уже стулья. На четвертый день, вечером, Кабуо постучался к ним и, держа шапку в руке, пригласил Хацуэ прогуляться под звездным небом. В тот раз она отказалась, и потом три недели они не говорили. Но Хацуэ не могла не заметить, что Кабуо симпатичный, воспитанный парень, с открытым взглядом, сын фермеров, выращивавших клубнику. Да и не могла она оплакивать разрыв с Исмаилом вечно.
Через несколько месяцев, когда воспоминания об Исмаиле превратились в боль, хотя и непреходящую, но похороненную в глубине, под покровом будничной жизни, Хацуэ заговорила с Кабуо в столовой, сев за один с ним стол. Ей понравились его безупречные манеры за столом и красивая улыбка. Он говорил с ней мягко, поинтересовался, о чем она мечтает в жизни, и когда Хацуэ ответила, что хотела бы иметь клубничную ферму на Сан-Пьедро, признался, что мечтает о том же, и рассказал, что скоро на его имя перепишут семь акров. Когда война закончится, он вернется на Сан-Пьедро и будет выращивать клубнику.
Когда Хацуэ впервые поцеловала его, тиски печали сильнее сдавили ее; она почувствовала, до чего непохож этот поцелуй на поцелуй Исмаила. От Кабуо пахло землей, он был очень сильным, намного сильнее самой Хацуэ. Он стиснул ее в своих объятиях так, что она не могла даже пошевелиться. Хацуэ вырвалась, переводя дыхание.
— Тебе надо научиться быть нежнее, — шепнула она ему.
— Я постараюсь, — ответил Кабуо.
Глава 16
В конце лета 1943-го Исмаила и еще семьсот пятьдесят новобранцев направили на военную базу Форт-Беннинг, Джорджия, обучаться на морских пехотинцев. В октябре у него началась лихорадка с дизентерией, и он на одиннадцать дней попал в госпиталь. Исмаил сильно похудел; в свободное время он читал газеты из Атланты или играл в шахматы. Исмаил лежал на койке, подняв колени и заведя руки за голову; без особого интереса он слушал военные сводки по радио или разглядывал схемы перемещений войск, напечатанные в газетах. Шесть дней он отращивал усы, потом сбрил их, потом снова стал отращивать. Целыми днями он спал, просыпаясь только к вечеру. А проснувшись, смотрел, как наступают сумерки, как гаснет дневной свет в окне справа, в трех кроватях от него. Соседи по палате сменялись, а он все оставался. В госпиталь поступали и раненые с передовой, но их размещали на двух других этажах, куда его не пускали. Исмаил лежал в одних трусах и футболке; через открытое окно пахло увядающей листвой и дождем — запах доносился с развороченных, превратившихся в грязное месиво полей. Исмаил почему-то подумал,
В октябре он прошел вторичную подготовку, уже как радист, и его отправили в район сосредоточения десантных войск — на остров Северный у Новой Зеландии. Исмаила приписали к роте «В» 2-го военно-морского пехотного полка 3-го артиллерийского дивизиона, и вскоре он присоединился к воевавшим на острове Гуадалканал, заменив радиста, убитого на Соломоновых островах. Однажды вечером лейтенант Джим Кент вдруг вспомнил, как их бывший радист остановился около убитого японца; у того были спущены штаны и виднелись заляпанные грязью лодыжки. Радист, рядовой Джеральд Уиллис, поставил пенис убитого торчком, подперев его камнем, лег на землю и стрелял очередями из карабина до тех пор, пока не отстрелил головку пениса. Потом он полчаса похвалялся перед всеми, расписывая, как выглядел пенис убитого с отстреленной головкой и как выглядела сама головка, валявшаяся на земле. Двумя днями позже Уиллис погиб в дозоре под минометным огнем своих же — он вызвал огонь на лейтенанта Кента, хотя тот и дал правильные координаты. Тогда во взводе погибло семеро. Лейтенант Кент пригнулся в окопе и видел, как рядовой Виснер неудачно бросил гранату в дот — Виснера прошило пулеметной очередью как раз в поясе, так, что кишки вышли наружу. Кусочек шлепнулся Кенту на плечо — голубоватое, блестящее мясо.
Время проходило в бесконечных тренировках — их обучали десанту в заливе Хока, [30] месте опасном из-за приливов и отливов; случалось, там гибли люди. Поначалу Исмаил относился к учениям серьезно, но солдаты бывалые во время маневров боролись с похмельем или со скукой, а то и с тем, и с другим одновременно — их безразличие передалось и Исмаилу. В увольнении на берегу он пил эль, а иной раз и джин с такими же новобранцами, как и сам; в Веллингтоне они играли в бильярд. Но даже напившись к часу ночи и опершись о кий в ожидании удара партнера, даже слушая веллингтонский оркестр, игравший незнакомые мелодии, Исмаил испытывал необычную отстраненность. Он оставался бесчувственным ко всему вокруг, его не занимала ни выпивка, ни бильярд, ни другие люди; чем больше он пьянел, тем больше прояснялось у него в голове и тем холоднее он воспринимал окружающих. Он не понимал, над чем хохочут его соотечественники, не понимал их расслабленности, ничего в них не понимал. Зачем они вообще здесь, пьют и орут в час ночи, так далеко от родных мест; чему так возбужденно радуются? Однажды утром, в половине пятого, под проливным дождем он добрел до своего номера в веллингтонском отеле и бухнулся с блокнотом на кровать, чтобы написать письмо родителям. Написав, он стал писать Хацуэ, а потом разорвал оба письма и заснул; несколько клочков бумаги остались торчать из карманов мундира, остальные разлетелись по полу. Исмаил спал, не снимая ботинок. В начале седьмого он проснулся и вышел в туалет; его вырвало.
30
Новая Зеландия.
Первого ноября 2-й дивизион ушел из Веллингтона. Предполагалось, что они идут на учения все в тот же залив Хока, но их привезли в Нуме'a, Новая Каледония. Тринадцатого ноября полк Исмаила погрузился на борт «Хейвуда», транспортного судна, шедшего с доброй половиной 3-го флота: сторожевыми кораблями, эсминцами, легкими и тяжелыми крейсерами, шестью линкорами; никто не знал, куда они следуют. На третий день их отделение собрали на верхней палубе и объявили, что корабль идет курсом на атолл Тарава — готовится высадка на Бетио, сильно укрепленный остров. Майор стоял перед ним и посасывал трубку. Задача, говорил он, в том, чтобы силами флота стереть объект — островок из кораллового песка площадью меньше двух квадратных миль — в порошок; морская пехота лишь добьет выживших. Эти японцы, сказал он, похваляются, что Бетио неприступен, сколько бы солдат на него ни бросили и сколько бы времени ни держали осаду. Майор вынул трубку изо рта и заявил, что такая уверенность японского командования попросту смехотворна. Лично он считает, что битва продлится самое большее два дня, а потери среди морской пехоты будут минимальным, если вообще будут. Все возьмут на себя палубные орудия, повторил он, остров — идеальное место для того, чтобы корабельная артиллерия взяла эту грязную работу по зачистке на себя.