Снег на кедрах
Шрифт:
— Я не об этом, — перебила мать. — Я совсем не об этом. И ты прекрасно знаешь, о чем. Почему бы тебе не познакомиться с какой-нибудь хорошей девушкой? Разве можно жить одному? Ты же такой симпатичный, многие бы…
— Мама, давай не будем об этом, — остановил ее Исмаил, откладывая ложку. — Давай о чем-нибудь другом.
— О чем же? — спросила мать. — Знаешь, вот тебе мой совет — женись и заведи детей.
— Этому не бывать, — сказал Исмаил. — Это мне не поможет.
— Поможет, — ответила мать. — Еще как поможет.
После ужина Исмаил включил керосиновый обогреватель и отнес его в спальню матери. Часы деда тикали все так же, с упорным постоянством, а ведь сколько лет прошло. Исмаил вспомнил, как по субботам утром отец читал ему в постели, а он слушал под громкое тиканье часов. Они с отцом по очереди читали
Исмаил открыл краны над ванной и раковиной, а потом пошел заглянуть в курятник. Кур было двенадцать, породы род-айлендские красные; они сбились в кучу в дальнем конце курятника, прижимаясь друг к дружке. Курятник стоял давно, построенный еще отцом. Исмаил посветил на кур; протянув руку, он нащупал яйцо, оставленное на холоде. Оно было твердым — ясно, что зародыш внутри основательно заморожен. Исмаил погрел яйцо в руке и легонько подтолкнул поближе к курам. Увидев яйцо, куры было запаниковали, захлопав крыльями, но тут же успокоились.
Исмаил вернулся в дом и, как был, в пальто и шапке, прошелся по стылым комнатам. Дыхание струйками вырывалось из ноздрей и растворялось в темноте. Исмаил положил руку на стойку перил в самом начале лестницы, потом убрал и посветил фонариком впереди. Он заметил, что ступеньки основательно просели, а перила потеряли былой блеск. Исмаил поднялся по лестнице в свою комнату, куда мать перенесла швейную машинку с гладильной доской и свои вещи. Сев на кровать, Исмаил попытался вспомнить, как выглядела комната раньше. Он вспомнил, что ясным зимним днем, когда с кленов облетала листва, из мансардного окна можно было разглядеть зеленоватую воду.
У него была коллекция пуговиц и вымпелов, большой кувшин с тысячей монеток в один пенни, стеклянная реторта для химических опытов и модель автомобиля, подвешенная на проволоке в углу комнаты. Ничего этого теперь не было, он и сам не знал, куда все делось. В углу платяного шкафа он хранил коробку со стеклянным дном, поверх коробки лежала бейсбольная перчатка. Иногда по ночам, когда через мансардное окно в комнату светила луна и окрашивала все голубоватым светом, Исмаил смотрел на тени в комнате и не мог заснуть. Он садился в кровати, прислушивался к пению сверчков, кваканью лягушек или включал радиоприемник рядом с кроватью. Слушал Исмаил в основном трансляции бейсбольных матчей с участием «Рэйнирцев» [36] из Сиэтла; он до сих пор помнил голос комментатора Лео Лассена, едва различимый из-за помех: «Уайт начинает… вытанцовывает… он готов к прорыву и прямо-таки сводит Гиттельзона с ума!.. Стрейндж сейчас у дома, только что закрутил мяч… мда-а… это надо видеть, это просто надо видеть!.. Трибуны ревут, болельщики приветствуют Стрейнджа… Стрейндж энергично принялся за работу… да-а-а… вот кто любимчик публики! Нет, это надо видеть — за оградой правого поля огромным… нет, гигантским вафельным рожком возвышается гора Рэйнир! Гиттельзон скручивается и… Уайт бежит… времени на бросок нет… Уайту второй базы… Ка-а-кой молодец! Добежал! Успел-таки на вторую базу!»
36
По названию г. Рэйнир в окрестностях Сиэтла.
Отец тоже любил бейсбол. Они сидели вдвоем у приемника в гостиной и завороженно следили за энергичными комментариями Лео Лассена, как будто сами были там, за много миль от дома, в Сиэтле, Портленде, Сакраменто… Голос из радио чуть меняется, становится октавой ниже, слова тянутся — прямо своенравный дядюшка поверяет секреты игры в гольф. Вот следует залихватская, без запинки скороговорка — оказывается, обычная двойная игра таит в себе неизведанные глубины смысла. Отец ударяет кулаком по ручке кресла, довольный удачным ходом
Исмаил помнил, как полумесяц теплого света настольной лампы выхватывал из темноты приемник, фигуру дремлющего отца и отогнутые страницы журнала у него на коленях — литературного ежемесячника или издания по сельскому хозяйству. Когда игру транслировали уже поздно вечером, в остальной части погрузившейся в сон комнаты поселялись мягкие, неподвижные тени; только за решеткой камина тлели оранжевые угли. В коридоре на медных полированных крючках висели пальто, а книги отца, расставленные по размеру, стояли на полках двух вращавшихся застекленных этажерок из дуба. Когда игра принимала напряженный характер — удар бьющего, бег до второй базы, двойная игра или отбитый мяч, — отец вздрагивал, моргал и по привычке тянулся к очкам, лежавшим поверх журнала. Седые вьющиеся волосы отца плотно прилегали к голове, а подбородок был слегка приподнят. Седые волоски торчали из ушей и ноздрей, но больше всего их было в бровях. Когда трансляция заканчивалась, отец выключал радио и водружал на нос очки, цепляя дужки за уши. Очки были старинными, в стальной оправе и с круглыми линзами; когда отец надевал их, с ним всегда происходила перемена — он вдруг принимал вид профессора. И это его красило; так некоторые жители сельских окраин производят впечатление ученых мужей. Он брал с колен журнал и продолжал читать, как будто и вовсе не было никакого бейсбольного матча.
Отец умер в ветеранском госпитале в Сиэтле. У него был рак поджелудочной железы, который в конечном счете перекинулся на печень; когда отец умирал, Исмаила не было рядом. Сто семьдесят жителей острова пришли проститься с Артуром Чэмберсом; похороны проходили на кладбище Сан-Пьедро, стоял теплый и безоблачный июньский день. Исмаил вспомнил, как после похорон выступил Нагаиси Масато, выразив им с матерью соболезнования от Общества японо-американских граждан и Центра японской общины.
— Я хочу сказать, — говорил Нагаиси Масато, — что японские жители острова Сан-Пьедро скорбят об уходе вашего отца. Мы всегда относились к нему с большим уважением, как к журналисту и просто соседу, человеку, наделенному огромным чувством справедливости и сострадания к другим, нашему общему другу.
Нагаиси Масато крепко стиснул тогда руку Исмаила. Это был крупный человек, с широким лицом и совершенно лысым черепом; он носил очки и часто моргал.
— Мы знаем, что ты, Исмаил, продолжишь дело отца, — с выражением говорил мистер Нагаиси, тряся руку Исмаила. — Мы не сомневаемся, что ты окажешься достойным продолжателем отца. И мы скорбим вместе с тобой. Скорбим, помня о том, каким уважаемым человеком был твой отец. И в скорби нашей остаемся с тобой.
Исмаил открыл дверь платяного шкафа и заглянул в коробки, сложенные одна на другую. Уже лет восемь он не заглядывал в них. Его больше не интересовало их содержимое: книги, наконечники стрел, школьные сочинения, коллекция вымпелов, кувшин с монетками, пуговицы, обкатанные морем кусочки стекла и голыши; все это осталось в прошлом. Исмаил хотел отыскать письмо Хацуэ из Мансанара; после стольких лет он хотел прочесть его еще раз, хотел испытать удовольствие от общения с ней. После того, как ему случилось подвезти Хацуэ и ее отца, он упивался радостью от встречи, хотя с его стороны это было чистым безрассудством. В глубине души, под слоем всего наносного, он думал о Хацуэ с нежностью.
Письмо нашлось в коробке, там, куда он и положил его, — лежало между страницами руководства по управлению лодками, подаренного ему на тринадцать лет. В обратном адресе был указан адрес Кении Ямасита, а марка странным образом оказалась наклеена вверх ногами. Конверт уже пообтрепался, холодная на ощупь бумага казалась высохшей. Исмаил зажал фонарик под мышкой и снова сел на край кровати, зажав конверт между пальцев. Письмо было написано на тонкой рисовой бумаге, которая быстро приходила в негодность; Исмаил держал листок аккуратно, как он, по его мнению, и заслуживал того. Поднеся лист под луч фонарика, он стал читать письмо, написанное изящным почерком Хацуэ: