Снег на Рождество
Шрифт:
— Извините… — лепечу я хирургу.
— Да ну тебя, — бурчит он, — ладно, извиняю… Ш только учти, больной не извинит, если что…
Приподняв голову, хирург спрашивает у анестезиолога:
— Как давление? Пульс?
— Все падает. Второй флакон крови, капельница на всю открыта, и куда она только уходит…
Хирург поежился, переступил с ноги на ногу и вновь спросил у анестезиолога:
— Терпимо?
— Пока терпимо, — вздохнув, ответил тот. — Но минут через десять я за него не ручаюсь. У больного может наступить шок.
Хирург
— Ничего, ничего, конечно, тут для тебя нет приятного, но вот, вишь, дыра… — и он показывает мне дырку в желудке размером с пятикопеечную монету, которая кровит безбожно. Хирург быстро ушивает ее. Я помогаю ему. В эти минуты я перестал себя ощущать. Радость от того, что больной теперь будет жить, окрылила меня. В эти минуты я был выше всех. И хотя, конечно, хирург спас больного, мне все равно казалось, что это я спас его, и никто другой. Операция заканчивалась. Повеселел анестезиолог. Он то и дело что-то с улыбочкой говорил операционной сестре и даже несколько раз подмигнул ей.
— Как давление? — спросил его хирург.
— Пока на одном уровне, — отчеканил он по-солдатски и тут же, прослушав работу сердца, добавил: — Порядок, есть порядок.
— Мне можно уходить? — спросил я хирурга.
— Ты что же думаешь, мне одному такую рану будет легко зашить? — вспыхнул он. — Да я с ней один часа два провожусь…
И работа вновь закипела. Но через несколько минут хирург вновь начал кричать на меня.
— Да не роняй ты инструмент, посмотри, какой важный зажим упал, ведь он у нас остался один.
Однако я теперь не обращал внимания на его крики. Наоборот, он казался мне самым дорогим и еще немножечко чудаком.
— Растягивай, тяни-потягивай ранорасширители… Последнюю ревизию брюшины делаем… Потерпи, потерпи… ну ладно, бог с ней, кажется, все… в норме…
Хирург шил ткани легко и быстро. Благополучный исход операции приподнял ему настроение. Порой он смеялся. Операционную сестру вместо Лукерьи стал называть ласточкой.
В конце операции анестезиолог с уважением стал поглядывать на меня. Но все же и он не удержался:
— Сейчас молодых врачей не то что в хирурги, но и в слесаря не возьмут. Поглядел я, как наш друг ранорасширителем в ране ворочал да ваши руки, Петр Петрович (так звали хирурга), вместе с тканями захватывал — благо вы выдержанный, а я бы ему стукнул, обязательно бы стукнул, чтобы он каждому инструменту и место и время находил.
Операционная сестра заступилась за меня.
— Ну что это вы так на него напали? — громко сказала она. — Вы только посмотрите, ведь он почти как настоящий хирург перевязывает сосуды. А во-вторых, раз он у нас крещение прошел — значит, он наш. Правда, Петр Петрович?
— Правда, правда, — буркнул тот и тут же прикрикнул на нее: — У тебя что, руки отсохли? Шевелись, инструмент подавай скорее. Ведь конец операции, и не мне тебя учить, — и тут же, продолжая мысли анестезиолога, он произнес: — Да,
— Вы не правы, — перебил я его. — На «Скорой» пекло похлеще вашего. И не всю жизнь я на «Скорой» буду, три года отработаю и в деревню, куда-нибудь в глушь.
— А что, ты думаешь, в деревне нет хирургических больных? — неожиданно за все время операции засмеялся хирург. — Бывают, да еще какие. Эх ты, у тебя ведь такие хирургические руки. Вот дела-а-а!.. Так дела-а-а!.. Лично я тебя не пойму. Какие-то глупости несешь и несешь. А ну кончай трусить… — и, отойдя от стола, он снял с лица маску, а с головы шапочку. — Короче, зашивать рану ты будешь сам… А чтобы ты не трусил, я буду со стороны смотреть и подсказывать.
Придерживая кое-как дренаж, чтобы он не выпал из раны, я начал шить. Петр Петрович подсказывал мне. Подсказывала мне и операционная сестра. Умные советы подкидывал и анестезиолог.
— Молодец, молодец, — хвалил меня Петр Петрович. — Только учти, как только ты в ткани иголочкой вошел, так сразу же и выбегай. И узлы не спеши затягивать, не дай бог порвешь. Ведь больному нужен косметический шов, а не бурелом…
Под аккомпанемент советов я зашивал рану легко и смело. И откуда это все у меня взялось? Шапочка на моей голове промокла от пота, промок и халат на спине. И хотя бахилы были толстыми, а внутри их находилась бумажная прокладка-уплотнитель, мои ноги все равно мерзли: может, кафельный пол подо мною был как нигде в другом месте холодным, а может, и это будет всего вернее, я нервничал, все же как-никак я впервые после института стоял за операционном столом.
— Все… все… — остановил меня вдруг хирург, когда я хотел было поверх дренажной трубки наложить парочку контрольных швов. — Ничего больше не надо выдумывать. Бросай инструмент и айда переодеваться…
Летели на пол в угол предоперационной наши шапочки, перчатки, халаты, бахилы. Как приятно было снимать с себя всю эту одежду. Ощущение было таким, словно ты только что растоптал смерть, ту самую смерть, которая собиралась сожрать нашего больного.
— Ты хоть понимаешь, что мы сейчас с тобой сделали? — спросил меня хирург.
— Понимаю, — ответил я с облегчением, перевел дух. И только тут я вблизи как следует разглядел его. Он был высок, широкоплеч, с длинными нежными пальцами. Его глаза поразили меня необыкновенной грустью, прежней боевитости в них не было. Да и весь он, бывший до этого бойким и деловитым, поскучнел. Видно, устал.
Вот он погладил коротко стриженные волосы на голове и, улыбнувшись, негромко, словно оправдываясь, сказал мне:
— В нашей жизни надо ко всему привыкать и все уметь…
Я не понял его. А переспросить его постеснялся.