Снег на Рождество
Шрифт:
Глаза ее неугасимо горели. Пушок на верхней губе дрожал. А открытое русское лицо вселяло уверенность в то, что на свете нет смертей и не должно быть. В который раз вздохнув, она посмотрела в окно. Наша машина неслась навстречу ветру, и от этого пригнутые к земле деревья за окном казались карликами.
«Да, — думал я, — озноб шапками не забросаешь».
А вот и мебельный комбинат, куда нас вызвали. Романов — плотник. Лежит на ватном одеяле недалеко от своего верстака, где он работал. Рядом с ним замасленная кирзовая сумка,
Романов, обросший, небритый и в очках, увидев меня, что-то пытается сказать, но, кроме клацанья зубов, у него ничего не получается.
Света, так зовут мою сестру, пугается.
— Ой, доктор, ему надо срочно шпателем язык прижать, а то он прикусит язык, — и, не дожидаясь моего согласия, прижимает ему язык. На некоторое время он утихает. Но потом опять вдруг начинается страшный озноб.
Накинув на него еще три фуфайки, мы грузим его в машину. Автоматически размышляю, отчего это на больного могла напасть такая трясучка; пить он не пил, белой горячкой не болел. Отпадает и столбняк: инфицированных ран не было, со слов окружающих, ни о какой эпилепсии даже и речи не может быть.
Света плачет. Романова трясет. Я сделал ему нужные инъекции, но все равно не могу понять, отчего же его знобит.
Я держу руку на пульсе больного и жду, когда мы домчимся до стационара. Там врачи постарше меня, и уж они-то обязательно разберутся.
— Да не трясись, успокойся, не дергайся, — ласково говорю я Романову. А он пальцами объясняет мне, что он сам-то и не трясется, а там внутри его что-то трясется.
— Душа, что ли? — взволнованно спрашивает Света, поправляя на нем одеяло.
— Наверное, душа… — бормочу я. Мне стыдно, что я не могу разобраться в причине озноба.
Перед самым стационаром больного затрясло еще сильнее. И не только он сам трясется, но и одеяло, и даже подушка под ним, короче, все трясется. Мне даже показалось, что и машина трясется.
— Может быть, ему спиртика выпить?.. — в отчаянии произносит Света.
— Бесполезно, — говорю я ей и объясняю, что, мол, озноб у больного центрального характера, мало того, неясной этиологии, да и по силе он такой, что никакой спирт не поможет.
Однако настойчивости я ее не противлюсь, и она часть спирта, предназначенного для инъекций, выливает больному в рот. Тот, покашляв, выпивает его, однако озноб все равно не проходит. Мы со Светой держим больного, иначе в любую минуту он может свалиться с носилок. Мне кажется, что и я, и Света, и водитель тоже начинаем дрожать.
— Свет… Свет… — кричу я. — Подай одеяло, мне холодно…
— Пожалуйста… — и она торопливо протягивает мне байковое одеяло, а потом вдруг радостно кричит: — Ой, а мы, кажется, приехали… Двадцатая больница, приемный покой…
С трудом, продолжая вздрагивать, я вношу вместе с водителем больного в приемный
— Мы его кирзовую сумку забыли… — прошептала Света. — Я сейчас принесу ее.
А тем временем дежурный врач, прочитав фамилию больного, спокойно, как ни в чем не бывало произнес:
— Так это же наш Романов. — И, внимательно посмотрев на меня, он еще спокойнее добавил: — Ничего страшного, загружайте его вновь в свою машину и минут двадцать повозите по городу. Даю вам гарантию, озноб слетит с него, как с гуся вода.
А затем, подойдя к Романову, он ласково похлопал его по плечу.
— Опять небось понервничал?
Тот что-то невразумительно промычал.
— Слышите, — сказал вдруг врач. — Так что забирайте его обратно и катайте.
Мне стало не по себе. Я возмутился.
— А разве здесь, в приемном, он не может очухаться?
— Нет, — спокойно ответил врач. — Ему только «Скорая» и помогает. Минут двадцать покружат с ним по городу, и, глядишь, все на место становится. Вы, доктор, его не знаете, а мы его знаем. Но только ни в коем случае не думайте, что он притворяется.
Врач помог нам погрузить Романова обратно в машину. А когда мы уже собрались отъезжать, он сказал:
— Что-то с нервной системой у него. С ним и стационарники, и клиницисты пытались разобраться, но так и не разобрались.
И мы поехали. Света молча сидела около больного и с удивлением смотрела то на меня, то на него. Идея катания больного на «Скорой» по городу показалась мне неубедительной, а потом вызвала раздражение. И даже сопротивление. Недолго думая, я заехал в первую попавшуюся больничку, но и там, как только услышали фамилию больного, воскликнули:
— А, так это же Романов… Разве вы не знаете? Его просто надо повозить по городу, и все у него пройдет.
«Да неужели это сон?» — подумал я. Но, увы, никакого сна не было. Передо мной был Романов, компетентные врачи, Света, автомашина с красным крестом на боку, дорога и родной город. Мало того, мне то же самое сказали и в третьей и в четвертой больнице.
— Так это же Романов, — говорили все хором. — Вы его катайте, катайте…
«Что за черт?.. — думал я. — Ведь мы уже, считай, кружим с Романовым по городу более получаса, а он все равно как дрожал, так и дрожит».
Но тут больной, неожиданно перестав дрожать, как ни в чем не бывало прошептал:
— Пить… пить…
Света ему тут же подала воды. Он, выпив ее, привстал, рукавом вытер лоб, а потом сказал:
— Ну, кажется, я выжил, — и, взяв свою кирзовую сумку, он без всякого труда вышел из машины, плотно закрыв за собою дверь. Я кинулся вслед за ним. Я остановил его. Я спросил: