Снег на Рождество
Шрифт:
— Кш-ш… — не скрывая насмешки, шумел он на нее. — Это за какие же ты грехи у моей бабки обои подрала? А? Ну чего молчишь? Ведьма. — И так косил на нее своими мохнатыми глазками, что собака, поджав хвост, шарахалась от него.
— Да ты не бойся… не бойся меня… — вскрикивал он и торопливо искал по карманам конфетку. И, найдя ее, он с важностью подавал собаке, становясь удивительно счастливым, благополучным.
Иногда он останавливался передо мною точно вкопанный. Я глядел в удивлении на его робкое и немое выражение лица, полное безымянной тоски.
— Доктор, а доктор, —
— Да… — виновато произносил я и старался не смотреть ему в глаза.
— Неужели опять в машине?
— Да нет, не в машине. Ты понимаешь, у нас прямо на работе доктор умер. Вроде молодой, ничем раньше не болел. И вот взял и умер.
— И спасти не смогли?
— Нет, не смогли…
И старичок смотрит на меня, без всякой веры в меня и без всякой надежды.
— Вот тебе и «Скорая», — произносит он, и кожа его скул бледнеет. Он шагает рядом со мной молча, то и дело нескладно поправляя свою замусоленную кепку.
— Ну почему, почему так мало человек живет на свете? Не согласен я с этим… не согласен… — и, точно очнувшись, он вскрикивает: — Ах, эта жизнь. Ну как же так можно?.. — а потом, вновь стараясь приостановить меня, он изумленными глазами смотрит вдаль и все повторяет и повторяет: — Жил, жил, а потом, говорят, вдруг раз — и ничего не помнишь… Словно во сне остался…
Он мог говорить очень и очень долго. Все волновало его, и все его трогало. С великой нежностью и с непередаваемой трогательностью относился он и к моей работе. Завидев меня возвращающегося с дежурства, он кричал на всю улицу:
— Ну как, смерть отколотил?
— Отколотил, — отвечал я, удивляясь его радости.
— Ну и порядок, так ей и надо… Пусть, пусть проклятая повоет… Будет знать, как, не зная брода, лезть в воду…
И как всегда, он, ниспослав мне воздушный поцелуй, начинал так бойко плясать на виду у всего люда, словно вот только что исполнилось его самое заветнейшее желание.
Никто не мог понять смысла его пляски. Но все же, видя, как он горел в ней, люди вдруг менялись, они оживали, улыбались, добрели, а в их глазах вновь вспыхивал тот трепетный огонек, который зовется жизнью.
Вот какой был мой сосед-лесник.
Я опоздал на вызов в небольшой рабочий поселок. Как из ведра лил дождь, и по расквашенной дороге мы ползли кое-как. Покуда мы добирались в поселковую больницу, из которой должны были забрать больного, там возникло ЧП: у больного начавшееся было обострение язвенной болезни вдруг перешло в прободение с последующей угрозой воспаления брюшины. В низенькой махонькой больничке был лишь один хирург. Когда я чуть-чуть, чтобы дать о себе знать, приоткрыл дверь предоперационной, он уже торопливо мылся.
— Ну, слава богу, хоть ты явился не запылился! — обрадовался он, увидев меня. — А то я тут один. Можешь начинать мыться, — приказал он вдруг мне, одновременно попросив санитарку, чтобы та связалась со «Скорой» от его имени и предупредила мое начальство, что я задержусь у него надолго.
— Но у меня… вызова, — попытался я было ему возразить.
Он посмотрел на меня,
— Я вас вызвал и никто другой. Я… я… и никто другой. Извольте делать сейчас то, что я буду приказывать. У больного прободная, его жизнь висит на волоске. Есть долг присяги, и мне не надо вам о нем напоминать. Короче, поскорее переодевайтесь, берите в руки мыло. А шофер пусть возвращается на «Скорую».
«Ничего себе, — подумал я. — Вся операция может занять три-четыре, а может, даже шесть часов. Да и какой из меня, терапевта, хирург? После окончания института я ни разу в руке скальпеля не держал. Неужели у них хирургов нету, почему я?.. Ведь это не шутка — поставить терапевта за операционный стол…»
Мыло скользило по моим пальцам. Операционная сестра, достав из бикса халат, с грустью смотрела на меня, а может, это показалось, что она так на меня смотрела… Рубашка мне досталась огромная, размером на Илью Муромца, рукава короткие, без пуговиц. Стерильная ткань пахнет дождем, вспомнил я еще по институту, а еще вспомнил, что стерильная ткань никогда не гладится. Операционная сестра, худенькая, но очень подвижная, поправляя маску на носу хирурга, хмыкнула:
— Давно за молодыми не ухаживала.
На что хирург буркнул:
— Потуже, потуже завязывай, а то не дай бог сползет, — и посмотрел на меня в изумлении. — Да ты что это еле двигаешься? Учти, у нас времени мало.
Я растерялся. Оказывается, я запутался в бахилах. Наверное, я надел не свой размер, однако снимать с ног их было поздно, мои руки были стерильны, да и сестра уже бросала в мои ладошки один за другим ватные спиртовые шарики, которыми я обязан был как можно скорее протереть пальцы и ладони.
Хирург, пройдясь вокруг операционного стола, о чем-то переговорил с анестезиологом, очень толстым мужчиной с грустным усатым лицом, а потом опять посмотрел на меня:
— Что вы делаете, маску ни в коем случае нельзя трогать руками! Прижмите локти к груди, а кисти рук отведите подальше от тела. — И он тут же распорядился: — Сестра, подайте ему еще спирта, пусть для контроля обработает руки, а то не дай бог. Он за маску взялся, хорошо, что увидел…
Сестра подала мне три спиртовых шарика. И я вновь начал протирать кисти рук. Затем сестра хотела было подпоясать меня бинтом, ибо халат на моей спине вздулся горбом, но хирург остановил ее.
— Пусть все останется так. Вам лучше занять свое место.
Сестра встала за свой столик. И хирург, взяв из ее рук самый длинный зажим с тампоном на конце, начал обрабатывать больному живот. И вот надо же было такому случиться. У меня неожиданно стал зудеть нос, захотелось почесать его. Я поднял руку.
— Да что же ты за теленок! — пошел он выговаривать. — Ты что думаешь, у нас тут спирт рекой льется? — И приказал сестре, чтобы она вновь подала мне на ладони три спиртовых шарика. И в третий раз я, к своему стыду, начал обрабатывать руки. Обрабатываю, а сам думаю: «Вот влип так влип…» И чуть приоткрытое окно операционной уже казалось мне спасительным выходом, так и хотелось выпрыгнуть на улицу и побежать куда глаза глядят. Но для этого нужна смелость.