Снег на Рождество

Брежнев Александр Петрович

— Это, братцы, не снежинки… Это, братцы, покрытые серебром мои шестеренки… — И, чтобы доказать, рисовал на снегу узор шестеренки.

Никифоров не соглашался с ним.

— Загибаешь, — бурчал он.

— Это ты сам загибаешь! — гордо восклицал Колька и добавлял: — Запомни, если моя шестеренка в атмосферу кое-что запустит, то от тебя и волоска не останется. Понял?

— Ну как не понять, — соглашался тут же Никифоров, представляя эту картину, и с нескрываемым удовольствием держал в руках только что выточенную шестеренку. Горячая, с налипшей стружкой,

она приятно покалывала руку.

— Они у меня и в темноте сияют, — перекрикивая шум токарного станка, замечал Колька.

— Хорошо, — соглашался Никифоров и до мельчайших подробностей изучал зубчики.

— Послушайте, — чуть погодя спрашивал он нормировщицу. — А почему знак ОТК не стоит на продукции?

— А зачем он? — улыбалась та.

— Как зачем? — удивлялся Никифоров.

— Понимаете, Колька шестерни не для ОТК делает, а для народа.

Никифоров, поняв, в чем дело, перебрал десятка три шестеренок и, выбрав, по его мнению, самую плохую, советовался с нормировщицей.

— А на стиральную машину подойдут они?

— Колькины шестерни к чему угодно подходят, — с улыбкой отвечала нормировщица.

— Тогда разрешите одну возьму.

— Разрешаю.

Нет, не для ремонта стиральной машины брал Никифоров шестеренку. Включив в сарае свет, он зажимал ее в тиски. И, нисколько не стесняясь в выражениях, начинал колотить ее ломом, затем, с разгону налетая на нее, бил кувалдой. Шестеренка звенела, крякала. Тиски раскалывались, болты, крепящие их, рвались напополам. Стена, у которой стояли тиски, рушилась, и по сторонам разлетался стол. Но как ни бил Никифоров шестеренку, она все равно оставалась живой.

Выкарабкиваясь из-под полуразрушенного сарая, он шипел:

— Не я буду, если не оторву тебе башку.

И на другой день ранней электричкой он вез ее в Москву к другу. Тот работал юрисконсультом на шарикоподшипниковом заводе. Испытательной аппаратуры на заводе полным-полно. Приладив шестеренку на какой-нибудь стенд, Никифоров вместе с юрисконсультом приступал к испытанию. На шестеренку накидывались комбайновые цепи. Включался один мотор, затем другой. Визг стоял на весь завод. Затем начинался такой грохот, что Никифоров с юрисконсультом точно при артобстреле дружно падали на пол. Короче, цепь разлеталась вдребезги, а шестеренка, как и зубья ее, оставалась целой.

— Хорошо, что живы остались, — продолжая лежать на полу, шептал забрызганный солидолом юрисконсульт.

— Замолчи, — серчал на него Никифоров и, оставив шестерню, ни с чем уезжал в Касьяновку.

Колька славился своими шестернями. Его уважали и директор, и весь завод. Его уважал даже сам Пред. Порой, остановив Кольку на улице, он, крепко пожимая его руку, говорил:

— Учти, браток, если ты вдруг кончишь делать шестерни, то наш поселок совсем обанкротится. — А потом Пред вежливо добавлял: — Ну а теперь разреши, я тебя расцелую?

— С удовольствием, — смеялся Колька. — Только вот щеки у меня мазутные.

— Ладно, Коль, — и, заметив мазут, Пред с какой-то стеснительностью

отступал. — Я тебя лучше на праздник поцелую.

И, на расстоянии попрощавшись, уходил.

Командированные первым долгом спрашивали про Кольку.

— Зачем он вам?

— А нам надо насчет шестеренок с ним договориться.

— А к директору?

— К директору потом. Позапрошлый раз ваш директор всучил нам кота в мешке, — и они, открывая портфели, вместо былых шестеренок показывали шестереночную муку.

И хотя Колька вместо одного годового плана делал два, общезаводской план часто заваливался. Причина была одна — все любили командовать, а работать никто. Порой прет Колька болванку. Тяжела она. Из всех окон пятиэтажной конторы народ смотрит и советы дает.

— Ой, как бы не надорвался… Ой, как бы… — причитает старушка уборщица. Она рада помочь, но силенки не те. Прошлый раз на глазах у всех выбежала. А директор после вызвал и давай отчитывать: где, мол, такая-сякая, есть твое место?..

— Бабуль, ты чего шепчешь? — спрашивают ее молодые конструкторы.

— Это я, сынки, прошу, чтобы Бог Коле подмог… А то он нас всех выручает…

Конструкторы ржут. Ну а потом, обняв бабушку, говорят:

— Бабуль, запомни, нас не Колька выручает… нас Арнольд выручает…

Бабка удивлена. А они опять ржать.

— Ой, бабушка, ты непонятливая…

В некоторой степени они правы. Арнольд, из райцентра, для завода был не просто Арнольд. В конце декабря подружки из КБ, заметив его на территории завода, облегченно вздыхали: «Славу Богу, наконец-то теперь и премия, и тринадцатая, и все теперь будет».

Арнольд приезжал всегда в конце года. Кем-то и как-то пять лет назад оформленный на полставки в заводском отделе кадров помощником бухгалтера по особо важным делам, он неизвестно только каким обонянием, но на любом расстоянии унюхивал, что на нашем касьяновском заводе — пожар. Говорят, что, кроме нашего пожара, он тушит точно такие пожары и еще на пяти заводах.

Фамилия и отчество у Арнольда были трудновыговариваемыми, даже и после соответствующей языковой тренировки все равно можно было язык поломать. В них были оттенки и неметчины, и гретчины, попахивало Персией, да и чем только не попахивало.

Арнольд — такова была его кликуха. Все звали его только Арнольдом. Даже в ведомостях и нарядах на заработную плату вместо фамилии черкалось — Арнольд. Эту кликуху, говорят, он сам себе и придумал, так как с самого раннего детства он все сам делал, ни на кого не надеясь и ни на кого не опираясь. Все в его жизни было: и мор, и голод, и холод, и били его, и казнили, а вот выжил он, худенький, низенький, с черными кудряшками, матовыми глазками.

Да как еще выжил! Не позади народа идет, а впереди, с красной шапочкой и с великолепной крокодиловой папочкой, да еще ручка-самописка. И места вроде ручка особого не занимает, но он этой ручке придавал большое значение, ибо благодаря этой ручке преуспевающе жил и еще преуспевающе кормился и других кормил.