Снег на Рождество
Шрифт:
— Как, вы еще не ушли? — спросил я.
— Нет.
— Если вы сегодня в ночь, я отпускаю. Оставьте ключ сестрам, а сами идите домой.
И, накинув шарф, стал надевать пальто. Застегнулся.
— Если хотите, я могу проводить вас в любой конец… Ведь вдвоем не то, что одному…
— Спасибо, — и она вздохнула. — Я бы с удовольствием, но меня некуда провожать…
Я удивился.
— Что, у вас нет дома?
— Нет, есть.
— Тогда почему не уходите? Хотя, впрочем, это ваше дело. — И, сжав в руке портфель,
У самого выхода она остановила меня.
— Доктор, а вы знаете, я, может быть, даже умру.
Потрясенный, я так и раскрыл рот. Стало тихо. Слышно было, как по трубам булькала и шуршала вода, да из тьмы за окном не в меру завывала вьюга.
— Вы пошутили?
Она подошла к окну и уже оттуда, не смотря мне в глаза, ответила:
— Нет… У меня… может быть… опухоль…
Минуты две прошло в молчании. Затем, расслабив шарф, я как можно спокойнее и уже понимая, что она зачем-то придумывает себе болезнь, сказал:
— Вам лучше находиться дома… больше лежать, быть в покое и дожидаться выяснения диагноза.
— Я знаю, — внимательно выслушав меня, прошептала она и посмотрела на меня с каким-то безнадежным отчаянием.
«Ну и дела», — подумал я, а ей сказал:
— Жаль, я вас раньше никогда здесь не видел. А то бы посмотрел… и, глядишь, может, что-нибудь да и придумали…
Она присела на табуретку.
— Я готов помочь. Говорите, что нужно вам? — сказал я.
— Мне ничего не надо. Единственная просьба, не рассказывайте, что я… Понимаете, я только на ночь сюда прихожу. Мне Дуся, гардеробщица ваша, ключи дает.
— И вы ничего за это не получаете?
— Нет… А зачем деньги… при моей болезни, сами знаете, ничего не хочется…
— Тогда что заставляет вас приходить сюда?
— Одиночество… — и добавила: — А тут все же больница…
Она подняла голову. Лицо ее потемнело. Луна и электрический свет выделяли ее плотно сжатые губы, то морщинки у глаз, то кончик носа с прозрачным подбородком.
Я растерялся. Меня охватила паника.
А она, внимательно посмотрев на меня, усмехнулась.
— Пошутили насчет провожанья?
— Нет-нет… Нисколько…
И тут я начал говорить, говорить, и все это было не похоже на то, что хотел я сказать несколько минут назад.
— Я специально сегодня спустился черным ходом, чтобы зайти к вам… Как красива луна… Смотрите, даже здесь, в подвале, ее сказочный свет…
Она улыбнулась.
— Надо же, вы, как и я, любите луну.
Мы шли по кое-как расчищенной поселковой улице. Под ногами снежок приятно шуршал.
— Извините за нескромный и немножко сумасшедший вопрос, — сказала она, когда мы прошли метров сто. — А вы не боитесь, что заразитесь? Говорят, опухоли, как и грипп, передаются. А тут я еще на днях порезала палец, и у меня, наверное, начинается заражение крови.
— Что вы… Это все выдумки ваши…
— Правда?
— Неужели
— Верю.
— Айда на пруд, там скатимся с горки.
— Скатиться с горки, — она удивилась. — Что с вами, доктор?
— Влюблен.
— Ой, дайте я застегну вам пальто, а то, чего доброго, простудитесь.
— Как вас зовут?
— Виолетта.
— Красивое имя!
— Правда? А я его всегда стесняюсь.
Я подал руку, она подняла свою. Ее пальчики были холодные, тоненькие, словно птичьи.
— Вы рисуете? — спросил я, подумав, что уж если она не рисует, то, наверное, музицирует.
— Да, — ответила она. — Правда, нигде не училась. Да и то рисую лишь снег.
— Снег?
— Снег.
— Ура-а! Да здравствует снег! — воскликнул я, крепко сжав ее руку.
Мы, счастливые, шагали по полутемной улице вперед, туда, где шумел снежный ветерок…
Мне мама часто говорила: «Если врач перестанет любить, остановится жизнь». Хотя главврачиха говорила наоборот: «Доктор, ваше сюсюканье с больными не делает вас выше. Вы теряете гордость, вы становитесь бабой».
— Понимаете, жалко мне их… — оправдывался я. — А еще, я люблю…
— Ну знаете, — вспыхивала она. — Если врач будет любить каждого больного, то у него не останется времени не только для лечения, но и для своей личной жизни. Пусть любят и жалеют их папы, мамы, дяди, тети, — и вдруг, захохотав, добавляла: — Ну как можно любить Корнюху или сельповского грузчика, вечно бедных, без рубля в кармане?
— Я не согласен.
А она, вздрогнув и подобрав под себя полненькие ножки, усмехалась.
— Ничего, поработаете с мое. Не один раз до истерики доведут. Вот тогда и поймете. — И уже в силу какого-то простодушия, без всякой злобы, она добавляла: — Доктор, мой милый и дорогой, пока молоды, любите лучше не больных, а женщин, — и, поправив прическу, смотрела на меня с каким-то хитрым очарованием.
Почему-то в последнее время мне вспоминается рядовой ординатор Арсенич. Я познакомился с ним на последнем курсе института, когда мы проходили практику. В один из понедельников у него умерла жена, но он не оставил больных и пришел к ним как всегда улыбчивый, словно ничего страшного в его жизни не случилось. И никто из больных не узнал о его горе.
По вечерам нам, молодым студентам, собиравшимся попить чайку в его кабинете, он часто говорил: «Знаете, мои милые, будущие медики, где бы вы ни были и куда бы вас ни занесла судьба, помните, что самый тягчайший грех на земле, если вы обидели или ввели в грусть больного…»
Пруд с мостиком. Мы стоим с Виолеттой, обняв стволы берез. Над холмиками снега за маленьким снежно-белым домиком рыбака огромные ели.
Глаза Виолетты останавливаются на мне и точно спрашивают: «Доктор, а вы не шутите?.. А может, вы издеваетесь, и вам все равно?..»