Снег на Рождество
Шрифт:
— Ну нет, он не красный, он бледный. И глаза не рачьи, просто они светятся, — поправил грузчика Гришка.
Я вздохнул. Очень трудно было мне вот по таким характеристикам сделать заключение, что же на самом деле происходило с Васькой-чириком. Вот сани быстро перескочили сугробы на лесной просеке, а дорогу, соединяющую 43-й километр с Касьяновкой, мы покрыли за две-три минуты. Тревожно смотрел вперед грузчик. Весь напрягшись, до белизны в пальцах сжимал он борт саней. Казалось, что глаза его вот-вот выскочат из орбит и побегут
— Скорее… скорее… — то и дело просил он Гришку.
— Сам знаю, — отвечал Гришка и что есть мочи нахлестывал лошадей.
— Ну а здесь ты смотри не прозевай, — продолжая волноваться, советовал грузчик. — Короче, от поссовета надо резко вправо, ну а потом прямиком по Нинкиному огороду.
— Да знаю я, знаю, — бурчал Гришка и так смотрел вперед одним глазом, словно прислушивался к чему-то очень и очень важному. Кнут его свистел, щелкал. Полы незастегнутого плаща и шинели хлопали на ветру. Шапку он потерял по дороге, и растрепанные волосы, вытягиваясь в струнку, казалось, вот-вот оторвутся и унесутся в неизвестные края.
Гришка Авоськин был малый что надо. Он воевал, дважды был ранен. Глаз потерял при взятии рейхстага. Когда пошел он с солдатами в последнюю атаку, неожиданно брошенная в него немецкая граната разорвалась в воздухе, и, отскочивший от нее крохотный, с овсяное семя, осколок попал ему в левый глаз. Но он довел атаку до конца и даже захватил в плен десять немцев. И лишь после боя он вдруг заметил, что в правом глазу его солдаты обнимаются и во всю глотку орут: «Все, теперь баста, мы победили!», а в левом глазу темнота.
Тут солдаты из правого глаза подбежали к нему и ляпнули:
— Гришка, а ты знаешь, у тебя заместо левого глаза кровяной сгусток.
И принесли зеркало. Гришка глянул в него, но не охнул, а только, двинув бровями, сердито сплюнул кровяную слюну.
— Как были фрицы подлецами, так они ими и остались. Надо же, под самый конец войны сделать такую отметину… — и, помолчав, вдруг весело рассмеялся. — Эх, да нечего, братцы, тужить. Самое главное, братцы, мы теперь будем жить.
В медсанбат идти Гришка отказался. Видно, понял, что покалечен на всю жизнь.
— Эх, друзья, вы мои друзья, — кинулся он к солдатам и заплакал. — Эх, друзья, вы мои друзья. И пусть мы пока нищие, и пусть мы пока плохо живем. Но нет, нет, братцы, мы теперь по миру, братцы, не пойдем!
И, подняв над головой автомат, Гришка ахнул, а за ним ахнули и все остальные. И задымился, закрутился воздух над рейхстагом. А потом под бравые выкрики и своих и чужих солдат запорхал Гришка в воздухе бабочкой, раскидывая в стороны опаленные полы шинели и выказывая из-под порванной гимнастерки испачканный в саже и похожий на детскую соску пупок.
— Генерала качаете? — спросили солдат артиллеристы.
— Выше, — гаркнули хором солдаты.
— Маршала?
— Эх вы, пушкари, — касьяновского
И артиллеристы, улыбнувшись и поняв о ком идет речь, бросили пушки и кинулись помогать пехоте качать касьяновского Гришку, у которого звон медалей напоминал звон солдатских ложек, торопливо выбирающих гречневую кашу из котелков. Медали его так сияли, что солнечные зайчики не переставая бегали по заплаканным от радости солдатским лицам.
После в медсанбате Гришку отругали, так как его дырявый глаз можно было бы и спасти, если бы он заместо качанья в воздухе сразу бы обратился к докторам.
— А при чем здесь качанье? — удивился Гришка.
— Да при том, — объясняли те. — Вместе с телом и душой твой глаз так раскачали, что все хрусталики из него повылетали. — И вдруг, всмотревшись в Гришку, медсанбатовцы спросили:
— Парень, погоди… А ты, чай, не касьяновский?..
— Касьяновский, — тихо ответил Гришка.
— Вот те раз… — в растерянности произнесли они.
Оказывается, почти весь медсанбат, во всю глотку выкрикивая: «Да здравствует русская Касьяновка!..», что есть силы подкидывал в воздух около рейхстага этого самого Гришку.
Прошли годы. Умерла от болезни Гришкина жена. Оставшись один, детей у него не было, Гришка отдал свой дом детсаду и стал жить там, где и работал, на ферме. По целым дням пропадал он на скотном дворе, подвозил коровам силос, сено, отчищал от навоза пол. А когда доярки по какой-нибудь причине на работу не выходили, он доил коров.
— Ну а че же тут такого? — смеялся он, если его журили за то, что он занимался бабским делом. — Вы меня, братцы, не больно журите. Самое главное, вы запомните, что если есть на свете молоко — значит, мир побеждает войну.
Доярки любили его и часто вздыхали по нему. Бездетные вдовы, поправив лифы, шептали друг другу:
— Если не был бы наш Гришка старым, можно было бы от него и ребеночка сообразить…
И доярки, вдруг хитро подмигнув Гришке и окружив его, хохотали:
— Если бы мы не пили молоко, то были мы не квочками, а точками, которые и не ущипнуть, и не поприжать… — и, чуть-чуть расстегнув на груди платья, они выказывали Гришке такое богатство…
Замечая красоту доярок, Гришка, с трудом сдерживая себя, говорил:
— Бабы, а вы знаете, как бы у нас чего не вышло… Я ведь не как некоторые… я ведь еще мужик…
Доярки рады, что наконец-то подействовали на Гришку. И работающий с ними мужик вдруг становится самым родным и близким.
И пусть свеж и чист и как никогда красив снег. Но все равно нет ничего красивее совхозных доярок. А как нежны они… А с каким вдохновением любят… Не стесняясь взглядов коров и радостного лая собак, доярки обнимают Гришку. И ничего им в этот миг не надо… был бы только Гришка… Коровы, посматривая на Гришку, сочувственно вздыхают, точно и они причастны, и точно они что-то значат.