Снег на Рождество
Шрифт:
Васька, кинув сигарету, икнул.
— Чья была машина? — спросил я.
— Два ноля ноль один, — спокойно ответил Васька.
Я с удивлением посмотрел на него.
— Два ноля ноль один… неужели не понял, — засмеялся он.
— А что это?
— А это значит, что некоторые в отличие от нас живут, а не прозябают, ну торгаши, например, заправщицы… — и Васька вдруг, странно посмотрев на меня, заржал. — Чудак ты, доктор, — и добавил: — А то, что я тебе сказал, забудь.
— Сам ты чудак, — засмеялся я.
— Не сердись, — Васька ласково посмотрел на меня. — Человек я пропащий, а тебе еще жить.
И, не дождавшись ответа, он, прищурив глаза, оскалил зубы, хмыкнул раз-другой и стал чесать голыши, так он называл свои пятки.
— Слава Богу, хоть зуд перестал, — с удовольствием вдруг произнес Васька, оставив в покое свои пятки-голыши.
— Вася, ты с такими потными ногами в сугробах подолгу не стой, — посоветовал я. — Если пятки зачесались, ты в балочку, отогреешься, затем минут десять поработай, и опять в балочку.
— Ты на ноги не смотри, они у меня закалены, — обиженно произнес Васька и, сунув ноги в валенки, подпрыгнул. — Гоп-гоп. Эх, ну и чудак же ты, доктор… гоп-гоп… — он засмеялся. — Балочка, будочка… гоп-гоп… Эх, доктор, доктор, да неужели ты не понимаешь, что мне надо бабки зашибать? А в моем деле придерживайся таксы, и все у тебя будет: под мухой — полтинник, «датый» — стольник, чуханый — стольник с прицепом, зачуханный с леваком, то есть с левым грузом, — чуть больше стольника и два прицепа, без водительского удостоверения — смотри по обстановке, а то вдруг он ряженый из отдела проверки, неукомплектованный, люфт руля и прочее — чирик. Короче, действуй не выше стольника и не ниже чирика…
— А если без денег?
— Меняем резину, я ему лысую, а он со своих колес новую.
— А если резина лысая?
— Ну, тогда уж, чтоб не зря работать, откручиваю номера.
— А так просто отпускаешь?
— Да ты что, доктор! Народ избалуешь, он совсем платить перестанет. Чудной ты, доктор! — улыбнулся Васька. — Погрейся в балочке. Сходи в будочку… гоп-гоп… Ишь чего выдумал. Да ежели хочешь знать, у меня для согревания своя будочка есть, — и Васька, поправив кобуру, оглянулся по сторонам, затем, расстегнув полушубок, достал из-за пояса бутылку снежного кваса. — Вот видишь. Если бы не она, я бы давно замерз. Гоп-гоп… — и он открыл пробку.
— Будешь? — спросил он, протягивая бутылку.
Я отказался.
— Зря, — и он, чуть поморщившись, начал пить. Квас исчез в широченной Васькиной груди. Проглотив бутылку, он необычно важно посмотрел на меня и спросил: — Сало будешь? — и в ту же секунду достал из-за пазухи внушительных размеров замусоленный ломоть. Прищурясь, он нюхнул его и, сыто улыбнувшись, зубами оторвал приличный кусок.
Я был удивлен. Лишь вблизи можно было разобрать, что это сало. Чего только не было на нем: и песок, и шелуха от подсолнечных и тыквенных семян, на него налипла даже подкладочная вата, а по бокам оно почти все было в зеленых плесневелых пятнах.
— Ну хоть кусочек, — вытирая сальные губы, вновь предложил Васька.
— Не могу, — вежливо отказался я, а про себя подумал: «Вот так желудок!»
Наевшись, он, неожиданно опустив нижнюю губу, как-то странно посмотрев на меня. Вдруг, прикрыв рукою свой левый глаз, потоптался на месте.
— Отлично! — воскликнул он и подпрыгнул. — Отлично. Ну а теперь, доктор, я покажу тебе, как я стреляю.
И не успел я слова вымолвить, как он,
— Вась? — испугался я. — Погоди. Ведь вас за каждый патрон…
Он остановился и, как-то странно разглядывая меня, усмехнулся.
— Эх, доктор. Да ежели хошь знать, я всю обойму могу израсходовать.
— Чудак, но ведь ты можешь меня убить! — закричал я. — Неужели ты этого не понимаешь?!
— Я за свою жизнь никого никогда не убил, — спокойно произнес Васька.
Я был уже не рад, что спустился в эту балочку, лучше бы я где-нибудь по дороге замерз, чем вот так, как сейчас, отговаривать этого чудака от стрельбы. Поначалу у меня закололо сердце. Затем кинуло в жар. Хотелось снять валенки, как снимал их несколько минут назад Васька, стащить с ног портянки, носки и, став подошвами на снег, хоть на минуту унять и жар, и все мое волнение.
Васька, повертев перед своим носом наган, приказал:
— Подними пробку.
Я поднял.
— Хорошо… Так и держи…
И он отошел еще на два шага. Остановился.
Двумя руками обхватив рукоятку нагана, он стал медленно наводить на меня дуло. Я присел.
«Ну, все… — подумал я. — Сейчас убьет…»
И вдруг в эти последние секунды моей жизни неизвестно откуда мне на голову рухнула огромная куча снега. И вместе с ней прозвучал знакомый бас:
— Я так тебя ищу, я твое обещание с прошлого года не позабыл, а ты позабыл… А ну стреляй… стреляй не глядя…
«Разбойник какой-то!» — подумал я, не зная толком, радоваться случайности или нет.
Васька широко раскрытыми глазами испуганно посмотрел на верзилу, то и дело пыхтевшего как паровоз и ругавшего свою жену на чем только свет стоит.
— А ну стреляй… стреляй не глядя… — стряхнув с себя снег, более спокойно сказал верзила, продолжая вспоминать жену. Васька, сунув руку под платок, почесал затылок.
— Уж больно голос знакомый, — тихо сказал он мне и, взведя курок, как слепой, вытянув вперед руку, боком стал приближаться к верзиле.
— А ну стреляй, стреляй не глядя! — окончательно рассердившись, заорал верзила.
— Корнюха, ты? — вдруг в радости воскликнул Васька.
— Ну я.
— Тьфу ты! Тебя в снегу и не узнать.
Я улыбнулся. Так и есть, это был он самый, лесник Корнюха. Мужик страшно горячий, сильный, веселый. На нем был латаный-перелатаный грязный полушубок. Подпоясан он был телефонным кабелем в руку толщиной, грудь была перетянута темно-вишневым шерстяным платком, из-за которого со спины торчал длинный топор. Корнюха лицом был худ и сух. Всегда, даже зимой, ходил без шапки. Огромная густая, редко расчесываемая шевелюра надежно защищала его от снега и от дождя. Каждый день он мазал ее салом, отчего она блестела, а при ярком солнце даже сияла. Огромные кисти рук его с изогнутыми широконогтевыми пальцами в шрамах. Это следы лесоповалов, летней таксации и осеннего, массового в нашем поселке дровокола, так как почти во всех наших домах отопление печное. Осенью Корнюха был персоной номер один. Раздевшись до трусов, он с шести утра и до шести вечера без передыха колол дрова. Левой рукой взяв полено, он нежно ставил его на огромный чурбан и, взмахнув топором, наискосок ударял по нему, приговаривая: «А вот вам… два левых сапога…»