Сны Черного Короля
Шрифт:
Потом, подумав немного (хотя слово «подумав» в данном контексте – явное преувеличение), присовокупил:
– Кон мунтерас ден энзиспорциус! Маллеус, маллеус малефикарум!..
Татьяна Александровна сказала: «а».
Но это было не то «а-а…», которое произнес я чуть раньше в разговоре с Бабаховым. В отличие от моего «а-а…», означающего растерянность, ее «а» выделялось прежде всего резким обрыванием на конце – так бывает с человеком, когда тот испытывает шок.
Повторив для верности «Маллеус
Сказать, что шок не затронул меня, было бы в корне неправильным. Добрую минуту я сам простоял без движения, внимательно изучая зажатую в руке телефонную трубку, как бы пытаясь с ее помощью разгадать тайну непроизвольно выброшенных слов. Что самое главное – девять из десяти: я знал когда-то эти слова! Но вот в какой именно временной плоскости располагалось это «когда-то» – не помнил. Словно из темных глубин подсознания выплыло нечто определенно важное для меня; выплыло – и тут же исчезло.
Впрочем, мое самочувствие вскоре нормализовалось. И хотя тайное так и осталось непознанным, сам факт, что удалось услышать такую реакцию Татьяны, утешил. Довольный, я снова забрался под одеяло.
И уже лежа… потряс головой, не забыв высунуть отклоненный чуть влево язык.
Похоже, я приобрел дурную привычку.
6
Федосей Бабахов был душкой.
Такое, по крайней мере, складывалось впечатление, когда я, периодически включая свой телевизор, заставал Бабахова там. Молодой, вечно подтянутый и красивый. Бодрый и жизнерадостный. Мягкий чарующий голос, превосходные зубы, светские манеры, прямой ясный взгляд. В меру застенчив, тактичен, робок и чуть фамильярен одновременно. Душа любой компании и любимец публики. «Ой, какие очки!», «Вы видели, у Федусика сегодня новая прическа!» – сколько раз мне приходилось слышать нечто подобное; причем слышать это в кругах, имеющих между собой, надо сказать, достаточно мало точек социального соприкосновения.
Словом, Бабахов был популярен.
И не просто популярен: Бабахов в какой-то мере был КАЖДЫМ ИЗ НАС. Когда он смеялся – возникало ощущение, что вся страна смеется сейчас вместе с ним. Если вдруг чем-нибудь огорчался, казалось, вся страна делает то же самое. Иллюзия слияния воедино индивидуального и массового была порой настолько прочна, что я не раз задавался вопросом – что это? Популярный ли это телеведущий являлся собственностью общества, создавшего его на определенном витке своего развития? Или же данное общество было лишь результатом бабаховского психического отражения?
Я, впрочем, проспал: будильник зазвонил на двадцать минут позже, вследствие чего мое прикосновение к стеклянной двери огромного здания телецентра совершилось в девять ноль пять.
Меня по этой причине не ждали. И мне – чтобы свидание состоялось – пришлось вначале вызвать по местному, а после и дожидаться некрасивую задастую бабенку, посланную Бабаховым
Мы поднялись на шестой этаж, затем прошли по длинному коридору и уткнулись в железную дверь.
– Там, – сказала бабенка, и еще раз (скорей всего, на прощание) зыркнула своими крысиными глазками. – Не размусоливай…
Бабахов был действительно там. Он грациозно, в позе роденовского мыслителя, сидел перед зеркалом за столом и, кажется, думал. На нем в настоящий момент была черная шелковая рубаха: с большим красным воротом и расстегнутая на три пуговицы сверху; в образовавшемся треугольнике можно было увидеть массивную серебряную цепь. А также медальон – по форме весьма даже загадочный.
Ниже шли светло-синие, по моде потертые джинсы.
Заметить шедшее ниже джинсов я не успел – услышав скрип открываемой двери, Бабахов строго повернулся на звук. Затем… увидел меня. Затем будто бы оживился: это нашло свое выражение в необъяснимом блеске голубых глаз и последующих, более чем непонятных движениях. Федосей вскочил резво на ноги, к чему-то и как-то по-собачьи прислушался, после, немножко согнувшись, полубоком подбежал, а лучше сказать подскакал ко мне и глянул на меня, а лучше сказать в меня, так, точно мое лицо являлось сейчас телекамерой:
– А может быть, смерть Антона – его последнее послание нам? Может быть, он сознательно шел на это, чтобы донести до всех нас, что с обществом что-то не в порядке? Давайте задумаемся…
Видимо, на лице у меня отразилось относительное подобие ответа, – Федосей в мгновение сник и в сердцах отмахнулся.
– Сам знаю, что хреново. Вечно эти концы! То ли дело начала, да? Базу принес?
Я сказал нет.
– Хреново… Вечно эти концы… Почему нет?
– Дома забыл, – подумав, сказал я.
– Дома забыл?! – перекособочив лицо, проскрипел Бабахов. – Лучше бы ты голову дома забыл: я б на ее место свою жопу поставил. Все одно на глаз незаметно.
И он громко заржал, видимо удовлетворенный глубиной своей шутки.
Я сделал вид, что обиделся.
– Не обижайся. На правду нельзя! – докторально изрек собеседник. – Когда принесешь?
– Ну… завтра, – промычал я.
На этот раз Федосей откинулся немного назад и посмотрел тонко оценивающим взглядом, длившимся, наверно, с десяток секунд…
– Жопа ты с ручкой!
Потом, видно, захотел что-то добавить. Я сделал такое предположение исходя из того, что губы Федосея подготовительно зашевелились. Однако звук изо рта не пошел: дверь в гримерную (я так понимал ее назначение) в этот момент приоткрылась, и в возникшем пространстве образовалось лицо.
Это было лицо девушки – «мать-одиночка, тридцати лет, строящая карьеру исключительно внепостельно», почему-то подумал я, едва посмотрел.
– Федосик, у нас две беды! – запальчиво объявила мать-одиночка.