Сны из пластилина
Шрифт:
В ходе судебного заседания казалось, что всем был уже ясен исход дела. Ему грозило от двух до пяти лет лишения свободы, с выплатой потерпевшей денежной компенсации. Его адвокат давила на смягчающие вину обстоятельства, пытаясь выбить мягкий приговор; похоже и она понимала, что это максимум, что можно сделать для него. Дело подходило к концу; лишь заключительная, формальная часть заседания и удаление судьи в совещательную комнату отделяли всех от оглашения приговора, – все это было перенесено на утро следующего дня.
По завершении заседания этого дня, госпожа Гульден была щедра на похвалы в адрес Айгуль, добавив, что какой бы ни был исход дела, она должна гордиться проделанной работой, и что, продолжай она в том же духе, свидание с карьерой не за горами.
Айгуль была вне себя от радости. Прибежав
Придя в суд намного раньше назначенного времени, она застала непонятное копошение в холле суда. Уже на входе в зал судебного заседания ее чуть не сшибло резко открытой дверью, откуда пулей вылетела секретарь заседания, не извинившись и даже не поздоровавшись с ней. Туда-сюда сновали работники суда, приставы. Вошла адвокат подсудимого, которую тут же вывела из зала судебный секретарь, «на пару слов». Что-то екнуло внутри у Айгуль и недоброе предчувствие галопом пронеслось в груди. Тревога читалась в глазах всех присутствующих в зале, вопросительно переглядывавшихся друг с другом, ища ответа. Вошла госпожа Гульден, но не с общего входа, а со служебного входа судьи (плохой знак). Выглядела она подавленной, но собранной. Подойдя к Айгуль, она прошептала, что заседания не будет и что она может взять сегодня выходной и идти домой. На вопросительный взгляд ничего не понимающей Айгуль, добавила, что судить уже некого. Эта новость в миг разлетелась по залу со всех сторон. Пара журналистов сновали туда-сюда, послышались плач и причитания родственников подсудимого, все завертелось, зашумело, вдруг послышался плач ребенка: робкий, жалобный, точно поскуливание побитого щенка. Но Айгуль всего этого не слышала, она стояла пораженная, оглушенная, как в трансе, в полной тишине. Взгляд остановился на ребенке, содрогавшемся в объятиях матери. Не сразу заметила, что госпожа Гульден трясла ее за руку, очнувшись, услышала наказ: «Иди домой, Айгуль… слышишь? Иди домой». Кивнула в ответ. Потом вдруг дернулась к удалявшейся женщине и, схватив ту за рукав, шепотом, заговорщицки, словно боясь, что кто-то услышит, пролепетала: «Он не виновен. Он ведь не виновен…» Госпожа Гульден напряглась и пристально, почти исподлобья, посмотрела на подопечную, силясь понять, что именно та имеет в виду. И по растерянному виду Айгуль ей все вдруг стало ясно. Смягчившись, с сочувствием прошептала: «Да, Айгуль, он не был признан виновным, не был», тут же поймав себя на мысли о нелепости сказанного. Какая разница – был или не был? Этого в принципе не должно было случиться.
Подсудимого утром нашли мертвым в следственном изоляторе и, как выражаются следователи, без признаков насильственной смерти. Было похоже, что он покончил жизнь самоубийством, вскрыв себе вены. Никаких записок не оставил. Вместе с тем, официально заявить об этой версии мешало одно обстоятельство: с ним в камере был один человек. Поэтому, как и полагается, началось следствие для определения его причастности к смерти: допросы, судебно-медицинские экспертизы и прочие действия.
Тот человек проходил по делу о вооруженном грабеже, по которому Айгуль подменяла помощника другого обвинителя, вышедшего в отпуск по уходу за ребенком. Она знала обвиняемого по материалам дела, звали его Кызбосын Мадина, ранее уже сидевший, усугубивший свое положение тем, что оказывал сопротивление не только при задержании, но и во время пребывания в изоляторе, постоянно и агрессивно припираясь с охранниками. Ей было также известно, что одному из охранников, Ернару Даяна, он даже сломал нос. Поэтому и охранники с ним особо не церемонились.
Уже после обеда медицинская экспертиза подтвердила, что смерть действительно наступила от потери крови в результате разреза вен на запястьях рук, и никаких других причин обнаружено не было. Она также подтвердила отсутствие каких-либо следов физического контакта между двумя мужчинами. Проверяли и версию – доведение до самоубийства, путем угроз и давления
И все же оставались вопросы. Откуда у скончавшегося оказалось лезвие от бритвы? Каким образом Кызбосын узнал, что того обвиняют в изнасиловании? Инструкция охранников запрещала им говорить кому бы то ни было состав преступления, в котором обвиняют того или иного подсудимого, содержащегося во временном изоляторе. Со слов Кызбосына – тот сам ему признался. Но его слова вызывали подозрения: вероятность того, что сам Серик сообщил ему была ничтожна мала. Как правило, в таком преступлении никто не признается. В тех же тюрьмах осужденные за изнасилование – самые замученные люди; беспощадно угнетаемые сокамерниками и презираемые охранниками, вечно синие от побоев.
Один из приставов, знакомый Айгуль, потом ей рассказывал, что наблюдал крайне сюрреалистическую сцену при допросе Кызбосына, точнее в пути из камеры в кабинет следователя: Ернар Даяна, с еще не зажившим сломанным носом, вел Кызбосына, аккуратно держа того за руки, сомкнутые сзади в наручниках. Последний шел спокойно, не брыкаясь, и со стороны можно было подумать что угодно, но только не то, что один сломал нос другому. Люди же знающие и работающие там диву давались, помня, что если того сопровождал Ернар, то первый постоянно брыкался и все норовил задеть второго, если не поведением, то словами. Да и Ернар обычно держал того так жестко, как только позволяла ему его должностная инструкция. Так обычно было между ними, но не в тот раз.
Блестящая карьера будущего государственного обвинителя закончилась так и не начавшись. Через неделю после этого случая Айгуль подала запрос о переводе в другой отдел, лишь бы не оставаться там. Она была угнетена и не находила себе места, не понимая природу своего душевного замешательства, не оставлявшего в покое. Поначалу, в пылу осмысления случившегося, она чувствовала свою причастность к его смерти: она сама, своими руками, своей «блестящей», как выразилась госпожа Гульден, работой толкнула подсудимого в пропасть отчаяния. Но данная мысль не выдержала экзамена ее холодного разума, остывшего от бури эмоций, и была моментально отброшена. В том, что случилось, нет ни капли ее вины. А кто виновен в его смерти? Он сам? Технически, да. Но непонятное чувство подтачивало ее, отвергая принимать все так просто, так прямолинейно. Что-то внутри нашептывало, что это неверный ответ, – правильный, но неверный. Не все она могла понять и объяснить себе ни в те дни, ни в последующие, но семя сомнения было брошено в ее пытливое сознание.
Неожиданно для себя она поняла, что там ей работать уже не хочется и не можется. Нельзя сказать, что она была настолько шокирована этим делом, что не могла продолжать, нет, за проработанный год с лишним она повидала немало тяжелых уголовных дел, просто ей вдруг стало ясно, что ее «борьба» не здесь, но в другом месте. Еще не знала где именно, но не здесь. Напрасны были уговоры госпожи Гульден, пытавшейся по-матерински отговорить свою «звездочку» от ухода со службы, взывая и к своему опыту, что и у нее бывали моменты сомнений в молодости, – Айгуль была непреклонна.
* * *
Ноябрь близился к концу. Дамир, вернувшись со школы, сообщил родителям о том, что школьное мероприятие по поводу Дня Отцов, ежегодно отмечаемого в стране двадцать седьмого числа, будет в субботу – двадцать шестого числа, и что просили родителей быть обязательно, ибо дети готовят представление.
Несмотря на однозначное название праздника, этот день, изначально посвященный исключительно отцам, со временем стал праздником всех мужчин. В той или иной вариации подобный праздник отмечался в большинстве стран мира; где-то он назывался Днем Защитников, – праздником вооруженных сил в тех странах, где в армии служили только мужчины, в других странах – Днем Мужчин или еще – Днем Отцов.